Она находила утешение в этой механической прелюдии созидания; к сожалению, больше она ничего не могла делать. В поисках вдохновения Джоан прошла по всей Сене и вернулась в мастерскую ни с чем. Париж не был ее городом, его пейзажи и свет не стали частью ее
[962]. «Я спрашивала себя, почему бы мне не бросить все это; почему не быть достаточно сильной, чтобы послать все это к чертям собачьим», а потом признала, что у нее «нет другого пути». Живопись для нее — «одна и навеки»
[963].
Барни довел свой фильм до состояния, в котором его можно было отослать в отраслевые издания и дистрибьюторам. Но все первые отзывы оказались негативными. Еженедельник Variety назвал «Странную победу» «фильмом, который вряд ли вызовет что-либо больше поверхностного интереса». Один «полулиберальный» дистрибьютор честно признался, что пытаться продать фильм о расизме в Америке 1948 года — задача безнадежная
[964]. Но Барни очень не хотелось отказываться от этого проекта, и он подумал: если в США нет аудитории для его фильма, возможно, она найдется в Европе? И в августе он решил ехать во Францию.
Он запланировал поездку на то время, когда дух Джоан, как никогда прежде, нуждался в поддержке. Она только что подала свои работы на участие в ежегодной европейской выставке новых талантов под названием «Импульс», а их отвергли. Изо всех сил она старалась не обращать особого внимания на разочарование
[965].
Барни же пришел от этой новости в ярость. «Я был абсолютно уверен в ее таланте, в ее гениальности — всегда, во все времена, и когда мы ссорились, и когда любили друг друга, и вообще всегда», — признавался он много лет спустя. Тогда, перед отъездом из США, он написал ей: «Я верю, что ты самый прямой, бескомпромиссный и честный художник из всех, кого я когда-либо знал… У меня куда больше сомнений относительно самого себя… И, возможно, это станет для меня спасением»
[966].
Надо сказать, Барни всегда притягивал разные абсурдные ситуации. Одной из них оказалось путешествие во Францию к Джоан. Незадолго до отъезда он случайно познакомился в баре с человеком, у которого был самолет и который раньше перевозил итальянцев, желавших эмигрировать через Атлантику в Южную Америку. На обратном пути он собирался сделать остановку в Нью-Йорке, чтобы взять какой-нибудь груз, дабы не лететь в Европу пустым. Узнав, что Барни собирается во Францию, парень заявил: «Так я возьму тебя!»
А у меня тогда был джип-универсал, довольно неуклюжий и большой — не путать с обычным джипом… Я привел авто на аэродром в Коннектикуте, его начали грузить в самолет, а он не лезет в двери. Его заклинило боком. На погрузку ушло два дня. Я летел, сидя за рулем. Мы летели в Женеву… Джоан поехала туда меня встречать. Но когда мы уже подлетали к Женеве, началась ужасная буря. Там разбился какой-то самолет, и на земле решили, что это мы, потому что в наш самолет попала молния и все приборы погасли, даже радио перестало работать — но упали не мы, с нами все было в порядке. В конце концов они настроили радио, подключив его к генератору, и получили сигнал из Парижа. Мы сообщили о чрезвычайной ситуации на борту и полетели в Париж. Там были пожарные машины и еще много разных машин и служб, и они не выпускали пилотов и еще много чего с самолета, потому что у них не оказалось виз. Но у меня виза была, и меня выпустили… [Но] тут у меня возникла ужасная ссора с французскими властями, которые отказывались снимать с самолета мой автомобиль. В конце концов я все же это сделал. А Джоан все это время думала, что я погиб
[967].
Джоан, убедившись, что Барни и его самолет разбились во время бури, совершила скорбное путешествие обратно в Париж. И вдруг увидела его на улице Галанд, сидящим в собственном джипе, перевезенном через океан
[968]. Их встреча была короткой, но ее оказалось достаточно, чтобы вытащить Джоан из ее раковины.
Барни отбыл обратно, оставив свой джип в Париже, а Джоан начала писать пейзаж. «Я думаю, он был слишком сложным, очень, очень абстрактным — но это было только начало»
[969]. Спустя неделю она объявила: «Я снова пишу с искренним интересом — это просто потрясающе. Я забыла — нет, меня не переполняет счастье, и это не что-то такое уж внезапное, но когда я стою там и пишу то, что вижу, это замечательно и красиво, несмотря ни на что»
[970].
Холодной осенью ситуация в мастерской Джоан изменилась. Сырость пронизывала многочисленные слои одежды, которую невозможно было снять даже дома. Когда нужно было согреться, Джоан шла в кино или в Лувр
[971], всегда одна. У нее появилось несколько друзей из круга Зуки, но в основном художница была очень одинока.
Ее мать договорилась для нее о встрече с американской писательницей Алисой Токлас и неоднократно предлагала дочке познакомить ее со своей коллегой Сильвией Бич, которая в свое время дружила с Джеймсом Джойсом и могла бы представить Джоан другим писателям. Она даже вынашивала тайные планы форсировать их знакомство, попросив дочку доставить Бич письмо
[972]. Но Джоан в те первые годы самостоятельной жизни была болезненно застенчивой. Временами она ходила к «Кафе де Флор» и через окно смотрела на Сартра и Симону де Бовуар, но внутрь войти не осмеливалась
[973].
