Кем же он был на самом деле? Обворожительным негодяем, которого Господь к тому же сотворил чрезвычайно талантливым художником. «Как вскоре выяснилось, ко времени появления у нас Майк Голдберг уже имел за спиной небольшую карьеру преступника. Он воровал и мошенничал, — вспоминала искусствовед Дори Эштон, для которой Десятая улица была родным домом. — Я лично не пустила бы его в свой дом ни на минуту. Мы все знали, что представляет собой Майк, все наши знали»
[1029]. Будущая жена называла его «психопатической личностью… совсем без совести»
[1030].
И все же те, кто его не любил или боялся, были в явном меньшинстве; большинство людей ему симпатизировали, несмотря на его многочисленные недостатки. «Майк был негодяем, но негодяем очаровательным, и он был хорошим художником, а это единственное, что имело для нас значение, — рассказывала художница Натали Эдгар. — У тебя это есть, и ты уже всем интересен»
[1031].
Согласно одной истории, которая продержалась особенно долго и, возможно, даже была правдивой, Майк сбежал из дома в разгар Великой депрессии в возрасте четырнадцати лет и начал посещать занятия в Лиге студентов-художников Нью-Йорка
[1032]. «Думаю, я увлекся современным искусством из-за Пикассо, — вспоминал сам Майк. — Мне казалось, что быть Пикассо важнее, чем, скажем, Ди Маджио. Пикассо был действительно чем-то недостижимым, по крайней мере для многих в Бронксе. Он был чем-то вроде мифа, легенды, и потому казалось, что в нем был какой-то, ну, вызов, какая-то тайна. И я решил выведать его секрет».
А одновременно с искусством Майк открыл для себя наркотики. «В юности я крепко сидел на наркоте», — говорил он. Он выживал как мог, обеспечивая себя необходимым и потворствуя своей пагубной привычке
[1033].
Как ни парадоксально, тем, что его бурная юность не закончилась тюрьмой или даже гибелью, он, вполне возможно, обязан начавшейся войне. Майк служил в Азии, но романтического героизма, о котором он потом много рассказывал, в его службе не было и в помине
[1034]. После войны он появился в Гринвич-Виллидж, пополнив ряды ветеранов, решивших воспользоваться государственными льготами для демобилизованных военнослужащих для обучения в школе Гофмана.
Майк входил в весьма немногочисленную категорию художников (еще одним был Ларри Риверс), которые были одновременно хипстерами. Его одежда, речь, полное отсутствие почтения к закону; его настрой, основанный на идее, что жить надо одним днем и, следовательно, никаких ограничений нет, — все это было «слишком». А еще Майк был «чрезвычайно сексуален; он буквально источал маскулинную, но при этом ни в коем случае не мачистскую сексуальность, с которой ему было невероятно комфортно жить и в которой он был на все сто уверен», как писал его друг Джо Лесер
[1035].
Если Барни был худым интеллигентным очкариком с намечающейся лысиной, то Майк выделялся густой черной шевелюрой и черными глазами. Майка нельзя было назвать красивым, больше всего для его описания подошел бы эпитет «неотесанный», но это делало его еще более привлекательным для тех, кто любил и ценил нестандартность. А еще его обожали богатые и образованные женщины. В том числе и Джоан.
Для нее Майк был воплощением Нью-Йорка, а его жизненная история так сильно отличалась от ее собственной (чего никак не скажешь об истории Барни), что именно благодаря Майку Джоан смогла раз и навсегда похоронить неуверенную в себе Джоани, созданную когда-то Джимми.
Джоан и Майк стали любовниками. Она всегда мечтала о компании художников, и он был одним из них. Она хотела иметь собственных друзей, и он, Мими, Пол и другие молодые художники, их знакомые, вошли в этот круг
[1036]. «Живопись тогда могла изменить мир, — рассказывал Майк. — В таком климате мы с Джоан существовали… [Ее] видение жизни было гораздо шире, чем у большинства из нас»
[1037]. Иными словами, пока Барни был далеко, Джоан попробовала на вкус независимую жизнь Нью-Йорка и теперь не собиралась от нее отказываться.
Еще до отъезда Барни и Джоан на Кубу их предупредили, что из «кукольного домика» на 11-й улице придется съехать; впрочем, он сразу им не подходил. Они нашли отличную квартиру в роскошном особняке на Западной 9-й улице, 67: весь верхний этаж и чердак со сводчатым потолком, большим камином и стеклянными дверями, выходящими на террасу
[1038]. Когда Джоан вернулась одна из Мексики, Пол, Мими, Майк и еще несколько ребят помогли ей перевезти их вещи в новый дом
[1039].
Теперь благодаря удачному расположению жилья Джоан оказалась в самом центре событий. Теперь она была ближе к «Кедровому бару», к «Клубу», к Францу и Виллему… И гораздо ближе к Майку. Он тоже жил на Девятой улице. «Я принимала активное участие в жизни “Кедрового бара” и вообще этого сообщества, — вспоминала она. — И, понятно, куда меньше времени начала уделять Барни»
[1040].
Если Джоан не желала отказываться от своей независимости, то у Барни не было ни малейшего желания отказываться от Джоан. Вернувшись из Мексики вскоре после переезда Джоан на их новую квартиру, он, конечно, тоже начал бывать в «Кедровом баре» и «Клубе», прежде всего надеясь таким образом остаться в жизни жены, но также и проникшись тамошней атмосферой и идеями
[1041]. «Художники были для меня гораздо важнее, чем все литераторы, которых я знал, — рассказывал Барни. — Их образ жизни казался мне намного более открытым и свободным»
[1042]. Кстати, подобному воздействию художников из Даунтауна подверглись и другие творческие жители Нью-Йорка, в частности писавшие музыку.
