Несмотря на это, у меня сохранились теплые воспоминания о том, как в моем детстве мы гостили в ее чудесном старом доме de Lâches (Де-Лаш) в деревне Колд-Нортон в Эссексе. Глинобитные стены, обшитые внутри толстыми досками, уютные комнаты, обставленные красивой мебелью, рояль, на котором великолепно играли она и Рон, теплый дом, где обитал призрак, присутствие которого было засвидетельствовано документально, дом, где им обоим было хорошо и спокойно. Оглядываясь назад, я понимаю, что вторжение четверых детей в их бездетную жизнь было для них суровым испытанием. Помню, как я свалился в пруд, заросший кувшинками, и мне пришлось надеть кальсоны Рона, пока сохла моя одежда, и это было не единственным злоключением.
Несколько лет подряд после войны Кристина, Рон и моя мать отправлялись кататься на лыжах на швейцарский курорт Ароза, где всегда останавливались в отеле Posthotel. В 1950 году она взяла с собой двух моих сестер, а в 1951-м настала моя очередь. Мы добирались туда по суше — сначала с лондонского вокзала Виктория в Дувр поездом «Золотая стрела», на котором двадцать пять лет назад работал официантом мой отец, потом паромом в Кале, а затем ночным поездом в Кур на востоке Швейцарии. Это было мое первое путешествие за границу, и я помню, как проснулся утром в домике, где жил с матерью, приподнял угол шторы и увидел первые в своей жизни горы, которые стали еще более впечатляющими, когда мы через кантон Юра двинулись в Альпы.
Мы прибыли в Кур утром и пересели на маленький поезд из двух вагончиков, который шел в Арозу. За пару часов пути мы преодолели двадцать пять километров, поднявшись на полторы тысячи метров. Все это время шел снег. Первые легкие хлопья стали падать, когда мы отъехали от Кура, потом снегопад превратился в метель, а метель — в бурю. Колеса начали проскальзывать, и в конце концов машинист был вынужден остановить поезд и попросил пассажиров помочь убрать снег с путей, чтобы мы могли двигаться дальше. Мы вышли из вагонов и стали по очереди сгребать снег лопатой, чтобы поезд мог хоть немного продвинуться вперед. Такие остановки приходилось делать все чаще. Наконец, примерно в четыре часа, когда начало темнеть, мы добрались до небольшого тоннеля длиной немногим больше поезда, и укрылись там, чтобы не попасть под снежную лавину, угроза которой росла.
Машинист позвонил в соседнюю деревню, Лицирюти, чтобы попросить о помощи. Несколько раз нам говорили, что снегоуборочные машины уже выехали из Кура или Арозы, но ни одна из них так и не добралась до нас. Когда мы, голодные, уже устраивались на ночлег, из Лицирюти прибыли лыжники с горячим шоколадом и сэндвичами с салями. Дитя войны, я никогда не видел салями; Кристина сказала мне, что это ослятина. Я ел только хлеб и лег спать голодным. Как я уже говорил, у нее было своеобразное чувство юмора.
Проснувшись утром, голодные и холодные, мы обнаружили, что вход в тоннель завалило лавиной, а с другого конца намело двухметровые сугробы. К счастью, до нас сумели добраться проводники из Лицирюти — они проложили лыжню, по которой мы могли идти как по тропинке. Стоял великолепный тихий холодный день, впереди расстилалась сказочная горная страна, залитая солнцем, но для наших проводников это были коварные, ненадежные склоны с нависшими глыбами снега. Мы шли гуськом, я следовал за Роном, который страшно нервничал, Кристина, абсолютно невозмутимая, шла за мной, а мама замыкала шествие. Возбужденный, как и положено девятилетнему мальчишке, который попал в настоящее приключение, я болтал без умолку. Проводник, который шел впереди, прошипел «Nicht sprechen!», что было для меня пустым звуком, пока Рон не обернулся и не перевел: «Закрой рот!» Без сомнения, это укрепило его в мысли, что дети должны быть видны, но не слышны, а еще лучше — не видны и не слышны.
По дороге мы видели несколько снежных лавин на другой стороне долины — красивые клубы белого снега неслись вниз, и через несколько секунд раздавался глухой грохот, единственный признак разрушительной силы стихии. Примерно через час мы добрались до Лицирюти, где провели еще две ночи, пока снегоуборочные машины расчищали пути. Вдали виднелся изящный, но невероятно хрупкий подвесной мост, который нам предстояло преодолеть в начале дальнейшего путешествия. Наконец, с опозданием на трое суток, мы добрались до Арозы. Поскольку три дня никто не мог выехать из города, наш отель был все еще полон и нам пришлось остановиться в другом месте. Уличные фонари не работали, и смельчаки, которые отваживались выйти наружу, держали в руках свечи. Город, занесенный высоченными сугробами, был необычайно красив в пламени свечей, хотя, подозреваю, для Кристины неудобства перевешивали красоту.
Кстати, именно тогда я впервые стал участником событий, которые привлекли внимание прессы. Когда мы вернулись домой, нам показали репортаж в Daily Mail, где было написано: «Женщины и дети пели и молились». Но мы не делали ни того ни другого, мы играли в «Я шпион» — Кристина Фойл, возможно, первый и последний раз в жизни. В ту зиму в Альпах погибло много людей, но я вспоминаю свою первую поездку за границу как чудесное приключение.
Кристина обустроила для себя безопасный комфортный мир, и ее мало волновало, как живут простые люди. Она говорила, что не умеет даже сварить яйцо, и сомневаюсь, что она хоть раз приготовила себе еду. В начале 1970-х годов я жил в Найроби, и она заехала повидать нас по пути в Южную Африку, где живут наши родственники, а у нее был дом. За ужином я спросил, как прошел перелет из Лондона. «Прекрасно, — ответила она. — Мы летели первым классом. — И, немного помолчав, добавила: — Не понимаю, почему все не летают первым классом».
Она чрезвычайно трепетно оберегала свою частную жизнь. Она явно считала, что компания — как и деньги, которые она приносит, — принадлежит только ей, и постоянно выписывала себе чеки на личные расходы. При этом она никогда не записывала на корешке ни сумму, ни получателя платежа, и бухгалтерам и аудиторам приходилось напрягать все свое воображение — качество, которым представители этих профессий могут похвастать нечасто. В аббатстве Били был септик со стоком. Однажды резервуар переполнился, и пришлось вызвать техников. Открыв резервуар, они обнаружили, что он забит банковскими выписками. По-видимому, Кристина спускала их в унитаз в надежде, что никто не узнает, сколько она тратит.
Она обращалась с кассовой наличностью как с собственной свиньей-копилкой, не отказывая себе ни в чем. После ее смерти обнаружилось, что в буфетах в Били спрятаны пакеты с деньгами. Ее душеприказчик показал мне портфель, набитый купюрами в разных валютах, в том числе старыми пятифунтовыми банкнотами, изъятыми из обращения почти сорок лет назад.
Она была скверным работодателем и не позволяла людям самых элементарных вещей. Им запрещалось вступать в профсоюзы, но в 1965 году некоторые из них сделали это тайно. Она услышала об этом и попросила сотрудника, который пользовался ее доверием, сходить на собрание профсоюза и доложить, что там происходит. Он отправился туда в назначенный день, после чего огорошил ее тем, что его тоже убедили стать членом профсоюза. В конечном счете профсоюз объявил забастовку. Тогда Кристина попросту велела Бену Перрику, который заведовал отделом сбыта и занимался организацией литературных ланчей, разобраться с этим, а сама улетела с мужем в Нью-Йорк, где и оставалась, пока забастовка не угасла сама по себе. Впоследствии один из депутатов, лоббирующих интересы профсоюзов, поднял вопрос об этой забастовке в парламенте. Семейное предание гласит, что Кристина так разозлилась, что воткнула булавку в его фотографию, и вскоре после этого у него случился инфаркт. Впрочем, подозреваю, что реальная история была приукрашена, как и многие другие случаи из жизни Кристины. В предисловии к своим запискам, опубликованным под названием «Так много мудрости» (So Much Wisdom), она уклончиво называет эту забастовку «злобными выпадами против Foyles».
