На верхнем этаже располагались шесть спален, все с массивными дубовыми кроватями под балдахином, одна из которых была изготовлена специально для короля Якова I — впрочем, он ни разу не останавливался в этом доме. Эта кровать стояла в одной из трех больших спален на втором этаже, в комнате, в которой, по слухам, появлялся призрак монаха, убитого одним из его братьев. Мы много раз рисовали эту картину в своем воображении и ни разу не осмелились заглянуть в «комнату короля Якова» после наступления темноты. Мои сестры и я лежали без сна в соседних комнатах, где нас обычно укладывали спать, слушали, как скрипят деревянные ступени, остывающие после знойного дня, и, замирая от сладкого ужаса, представляли, как монах в капюшоне крадется вверх по лестнице. Воплощением наших страхов была литография XIX века на стене одной из спален. Подпись под ней гласила: «Когда бушует буря и трещат стены». На картине были изображены двое маленьких детей, испуганно съежившихся под одеялом на кровати с балдахином. Помню, как однажды утром я проснулся затемно и увидел в дверях комнаты призрак монаха в капюшоне. Замерев от ужаса, я лежал в кровати, пока не взошло солнце, и призрак не превратился в тяжелый занавес, висящий над дверью, — именно так рождаются истории о привидениях. Но в целом в Били не было ничего пугающего или зловещего, и для нас, детей, это был дом с безграничными возможностями для приключений.
Над теплой комнатой была старая спальня размером пятнадцать на шесть метров, с красивым резным деревянным потолком XIII века. Здесь размещалась библиотека, которую Уильям собирал долгие годы, одна из лучших частных библиотек в стране, около двадцати тысяч томов, и ее тематика свидетельствовала о необычайно широких интересах владельца. Она включала экземпляры первого, второго, третьего и четвертого фолио Шекспира, книги, напечатанные в типографии Кекстона, страницу из Библии Гутенберга и множество изящно иллюминированных рукописей, самые старые из которых были датированы XII веком. Дедушка начал собирать библиотеку, когда отправлялся на охоту в букинистические магазины и на книжные развалы, где однажды нашел первое издание «Рубаи» Омара Хайяма в переводе Фицджеральда за два пенса и один из романов Диккенса за шесть пенсов. Позднее он стал покупать книги у букинистов, среди которых у него появились друзья, в том числе Филип и Лайонел Робинсоны, которые не глядя купили за сто тысяч фунтов коллекцию Томаса Филлипса,
[4] после чего у них больше не было нужды работать.
Некоторые книги он покупал на загородных аукционах в ту пору, когда существовал узкий круг активных торговцев антикварными книгами, где по неписаным правилам ставку делал лишь один участник, приобретенные книги затем выставлялись на закрытые торги для своих, а прибыли распределялись между членами сообщества. Уильям не желал участвовать в подобных аферах. Он рассказывал, как однажды оказался с этими людьми в одном поезде, и по прибытии на станцию те взяли единственное такси. Тогда он остановил проезжающий мимо катафалк и подкупил водителя, чтобы тот как можно быстрее доставил его на место. Он опередил такси и купил книги, которые его интересовали, частным порядком. Когда прибыли остальные книготорговцы, Уильям рассказал, как он их обставил. И тогда один из них сказал: «Подумать только, а ведь мы сняли шляпы, когда мимо проехал катафалк».
В 1947 году он купил прекрасный экземпляр третьего фолио Шекспира на аукционе Sotheby’s за 4400 фунтов, чуть дороже, чем четырьмя годами ранее заплатил за аббатство Били с огромным участком земли. На корешке книги стояли инициалы «С. П.», и Уильям всегда считал, что это издание принадлежало Сэмюэлю Пипсу, но в Christie’s этот факт поставили под сомнение. Как бы то ни было, после смерти Кристины этот раритет был продан за 420 000 фунтов.
Когда моей матери было восемнадцать, роясь в отцовской библиотеке, она наткнулась на «Тысячу и одну ночь» в переводе Ричарда Бёртона. Погрузившись в чтение, она думала: какие диковинные вещи вытворяют друг с другом арабские мужчины и женщины. На той же полке она обнаружила «Декамерон» Боккаччо, начала читать и пришла к мысли, что, как ни странно, похоже, тем же самым занимались в средневековой Италии. Так в восемнадцать лет, читая классическую литературу, мама узнала, что такое интимная близость.
Когда мы были маленькими, Били был для нас раем. Первое, что я помню, — Рождество 1946 года, когда мне было пять, первое Рождество, после того как мой отец вернулся с Ближнего Востока, где служил во время войны. Там были мои родители и, возможно, дядя Дик с семьей — определенно нас собралось слишком много, чтобы разместиться в аббатстве, поэтому меня и мою младшую сестру поселили у одного из садовников, мистера Куая, который жил с женой в небольшом доме на окраине Молдона. Моя память запечатлела детали, которые дают представление о жизни тех лет: в Били все еще использовали газовые фонари, а в доме мистера Куая не было канализации — туалет с выгребной ямой стоял на другой стороне улицы, на краю поля. Мне, пятилетнему, поручали перед сном переводить через дорогу младшую сестру, которой еще не было и трех, и мы преодолевали этот путь среди зимы, облачившись в пижамы и халаты. Каждое утро мистер Куай на своей машине отвозил нас за несколько миль в аббатство, где мы грелись у большого камина, который топили только на Рождество, когда в нем сжигали несколько тонн дров, и он раскалялся так, что к нему было не подойти ближе, чем на несколько шагов.
Мистер Куай был крупным мягким и немногословным человеком и всегда с любовью и заботой ухаживал за парком. Он был беззаветно предан Уильяму. За все годы нашего знакомства мы так и не узнали его имени. Даже жена называла его «мистер Куай». Все наше детство он был неотъемлемой частью Били, и в последний раз я видел его спустя лет шестнадцать, на похоронах дедушки, таким же беззаветно преданным своему хозяину, как и при его жизни.
На школьных каникулах мы непременно приезжали в аббатство и оставались здесь на неделю, чтобы подчиниться ритму жизни Уильяма: по пятницам он всегда ездил в магазин. Foyles, который к тому времени занимал более 5500 квадратных метров по обе стороны Манетт-стрит и был одним из самых больших книжных магазинов в мире, дома всегда называли просто «магазин». В полдень, после нескольких часов в магазине и ланча в Trocadero, мы встречались в кабинете Уильяма, а оттуда спускались в товарный двор, где дедушку ждал его шофер Джо Литтл с машиной. Он вез нас через Ист-Энд на Саутенд-роуд, где мы всегда останавливались в пабе «Золотое руно». Себе Уильям заказывал пинту пива, нам — фруктовый сок Britvic, водителю, который ждал в машине, — полпинты пива.
Кен Лэнгли, хозяин паба, во время войны был летчиком-истребителем и часто развлекал нас историями о своем боевом прошлом. Он рассказывал, как на своем «спитфайре» настигал летающие бомбы «Фау-1», чтобы поддеть их кончиком крыла и перевернуть в воздухе. Когда я пишу эти строки, я вспоминаю, что по тогдашним законам Кен не мог продавать спиртное после полудня, а значит, он был готов слегка нарушить правила ради Уильяма. Часа через полтора мы вновь трогались в путь. Оставшуюся часть путешествия дедушка дремал, а мы, ерзая от нетерпения, ждали, когда за деревьями покажется красная черепичная крыша Били. Раздается скрип тормозов, машина останавливается перед входом, и из небольшого вестибюля мы спускаемся в теплую комнату. Мы вдыхаем воздух аббатства, ударяем в большой обеденный гонг у подножия лестницы и бежим в маленькую столовую, где любила сидеть бабушка, которой в этом огромном особняке всегда было слегка не по себе. Она здоровается с нами немного скованно, поскольку не умеет общаться с детьми так же спокойно и непринужденно, как Уильям.
