В это время министр финансов был далеко не одинок в своей оценке президента. Многие сенаторы и конгрессмены ставили под сомнение способности и силу характера Линкольна. Те, кто встречался с ним часто, удивлялись недостатку в нем гордости, его гротескным выражениям и манерам, шутливым высказываниям в момент, когда другие пребывали в расстроенных чувствах. Эти странности, если их рассматривать в мрачном свете военных неудач, не могли не создавать в определенных кругах неприятного впечатления. Фессенден, описывая встречу Линкольна, членов кабинета и сенаторов, саркастически заметил: «Президент… рассказал несколько анекдотов, большинство из которых я уже слышал».
[461] Популярность Линкольна падала, но его положение в стране было прочнее, чем в Вашингтоне. Широкие массы не вступали с ним в личный контакт и судили по официальным государственным документам и актам. Потомки, зная о конечном успехе, судят его той же мерой и восхищаются терпением и решительностью, с которыми он нес свою ношу в эту мрачную зиму. Рука, которая рисует Линкольна в гротескных чертах, может разочаровать тех, кто считает его героем, но достоверность изложения требует включения и таких аспектов, которые помогают объяснить пренебрежительные высказывания, часто звучавшие в его адрес, и служат оправданием тех, кто зимой 1862–1863 годов не мог видеть его нашими глазами. Если бы остальные его качества подчеркивались достойным поведением обитателей Вашингтона, гораздо меньше людей могли бы впасть в заблуждение, в противном же случае не приходится удивляться, что современники оказались не в состоянии оценить его величие. Поскольку среда, в которой он формировался и осваивал важнейшие навыки, не способствовала обретению внешнего блеска, которого обычно ожидают от выдающихся лидеров, было трудно догадаться, что он, несмотря на скромное начало, проявит себя как человек выдающихся умственных способностей.
Дружелюбный и общительный Сьюард был весьма приятен в обращении с людьми. Находчивый и изобретательный, он должен был, несмотря на свои персональные ошибки, быть исключительно полезен Линкольну, чей неповоротливый мозг, несомненно, при принятии тех или иных решений часто отталкивался от вариантов, которые рассыпал перед ним государственный секретарь. Действительно, руководителю часто легче выбирать из нескольких предложений, чем упорно прокладывать курс самому. Самыми видными членами кабинета были Сьюард, Чейз и Стэнтон, и они требуют к себе соответствующего внимания от историка. Более всего президент опирался либо на Сьюарда, либо на Стэнтона; свидетельства, подкрепленные характерной для государственного секретаря учтивостью, указывают на Сьюарда как на самого предпочитаемого президентом советника.
Линкольн долго размышлял, но, приняв какое-то решение, уже был непоколебим. Курс на освобождение рабов он вырабатывал постепенно, но был полон решимости не отступать от него, несмотря на поражение своей партии на избирательных участках, а его главной армии – на полях сражений за те сто дней, которые прошли между предварительной прокламацией 22 сентября и необходимым ее продолжением, появившимся 1 января 1863 года. Хотя форма предварительной прокламации предполагала, что часть конфедератов или все они сложат оружие во избежание потери своих рабов, реальной такую возможность никто не считал. Уже не было сомнений, что народ Юга един в стремлении отстоять свою независимость, и если прокламация вообще как-то на этих людей повлияла, то только в укреплении их воли к сопротивлению. Дополнительную силу им в этом придало убеждение, что война Севера – крестовый поход против их общественных институтов. Рассматривая прокламацию как «уместную и необходимую военную меру», президент 1 января 1863 года заявил: «Приказываю и объявляю, что все лица, считавшиеся рабами» в штатах или частях штатов, оказывающих сопротивление правительству Соединенных Штатов, «отныне и в дальнейшем свободны… Это акт справедливости, оправданный перед конституцией военной необходимостью. Я апеллирую к достойному уважения мнению человечества и к благосклонной милости всемогущего Бога».
[462]
Линкольн знал об уважении американцев к конституции и законам и не мог найти оснований для появления такой прокламации ни в тексте конституции, ни в каких иных законодательных актах. Но он сам придумал подходящее обоснование. «Моя клятва всеми силами соблюдать конституцию, – писал он позже, – облекает меня долгом сохранять всеми необходимыми средствами наше правительство – нашу нацию, для которой конституция – органический закон… Я чувствую, что меры, в ином случае неконституционные, могут оказаться законными, если они необходимы для сохранения конституции путем сохранения нации… Я не чувствую, что при всех усилиях смогу сохранить конституцию, если для спасения рабства или по какому-то менее важному вопросу я должен буду позволить развалить правительство, страну и конституцию вместе взятые… Считаю, что конституция наделяет главнокомандующего правом применять военные законы во время войны. Главное, что можно сказать… рабы являются собственностью. Возникает ли – и возникало ли когда-либо – сомнение, что по закону войны собственность как врагов, так и друзей может быть при необходимости реквизирована?» Прокламация, прояснив реальный смысл войны, стала неоспоримо полезна для направления в благоприятное русло общественного настроения в Англии. Она уже получила одобрение в палате представителей и, подкрепленная позже победами на полях сражений, приобрела поддержку большинства жителей Севера.
В дополнение к освобождению по праву войны президент намеревался предоставить рабам свободу на строго законных основаниях, обеспечив денежную компенсацию их владельцам за счет федерального правительства. В своем ежегодном послании конгрессу, произнесенном 1 декабря 1862 года, он использовал разумное и теперь всем знакомое суждение: без рабства мятеж, как называли на Севере Гражданскую войну, никогда не возник бы; без рабства он не сможет продолжаться. Этим заявлением он продемонстрировал такое понимание сути вопроса, какое, в свете нашего последующего опыта, говорит о нем как о выдающемся государственном деятеле. Он выступал за постепенное освобождение, назвав 1 января 1900 года в качестве даты, когда оно должно завершиться, избавив «обе расы от опасности внезапного нарушения установленного порядка». Остается лишь сожалеть, что столь пророческое заявление не оказалось подкреплено военными победами, как это обычно происходило у Цезаря и Наполеона. На самом деле и в сенате, и в конгрессе распространялось недоверие к Линкольну, и на какое-то время его личный авторитет у народа тоже поблек, поскольку армии бездействовали; неудивительно, что курс президента на постепенное освобождение рабов с компенсацией не получил одобрения ни в конгрессе, ни в стране. Тем не менее Линкольн был рад, что удалось улучить момент для публикации прокламации об освобождении, поскольку в период между Энтитемом (сентябрь 1862 года) и Геттисбергом (июль 1863 года) Север не одержал ни одной настоящей победы, а Потомакская армия потерпела два разгромных поражения.
[463]
