Когда весть о победе достигла Порт-Хадсона, командир конфедератов сдал его генералу Бэнксу, который осаждал его со своей армией. Шестнадцатого июля пароход «Империал», пришедший непосредственно из Сент-Луиса, выгрузил коммерческий груз на причале Нового Орлеана. Как сказал Линкольн, «Отец вод вновь спокойно течет в море».
[595]
С начала января Север смотрел на Виксберг. Надежды рушились, возрождались заново – но лишь затем, чтобы смениться разочарованием; за воодушевлением в связи с майской кампанией Гранта и ложным сообщением, что крепость пала, наступил период утомительной неопределенности, в котором мерцал свет уверенного предвкушения. Когда наконец было объявлено об окончательной победе, волна радости, захлестнувшая страну, достигла небывалой высоты, поскольку подавлялась очень долго; более того, она совпала с Геттисбергом, и особенно учтем, что в общественном сознании обе победы ассоциировались с Четвертым июля – днем рождения страны. После Геттисберга и Виксберга война должна была подойти к концу.
[596] Север воодушевился появлением великого полководца и активизировал использование своих ресурсов, а Юг впал в глубокую депрессию из-за двух проигранных кампаний. Вследствие безуспешного похода в Пенсильванию и «недовольства в газетах по поводу экспедиции», а также из опасения, что такие настроения могут распространиться и среди солдат, Ли всерьез просил Дэвиса поставить вместо себя на должность командующего армией Северной Виргинии «более молодого и способного человека», но в его просьбе было сразу же отказано.
[597]
VII
До весны 1862 года правительство Великобритании сохраняло нейтралитет, который был объявлен декларацией королевы в начале войны; этот нейтралитет не был бы нарушен, если бы настроения господствующих классов были на стороне северян. Бо́льшая часть аристократии и верхнего среднего класса мечтали, чтобы великая демократия пала – отчасти потому, что это демократия, отчасти потому, что она ввела высокие протекционистские тарифы, отчасти из-за сочувствия к людям, которые хотели избавиться от того, что им казалось раздражающей политической зависимостью, и отчасти потому, что разделение такой великой державы, как Соединенные Штаты, нередко угрожавшей Великобритании войной, пошло бы на пользу их политическим интересам. Но все перевешивало ожидание частью среднего класса, занятой коммерцией и промышленным производством, скорейшего окончания войны, чтобы Англия снова могла получать хлопок и восстановить экспорт промышленных товаров в Америку. Север мог завершить войну, признав Конфедеративные Штаты; его настойчивость в достижении кажущейся невыполнимой задачи покорить пять с половиной миллионов человек вызывала огромное раздражение. «Покорить свободное население численностью в три миллиона? Невозможно!» – говорил Чатэм, и это имело прямое отношение к данному случаю.
Друзья Севера оставались такими же искренними и активными, как и предыдущей осенью, но, подобно домашним патриотам, испытывали разочарование недостаточным прогрессом в деле восстановления Союза. Самой значимой и трогательной характеристикой ситуации можно назвать поведение рабочих Северной Англии. Они больше всех страдали от отсутствия хлопка, но при этом искренне поддерживали Соединенные Штаты. Они понимали, что их несчастья – следствие войны, и им неоднократно твердили, что несчастья закончатся в тот же день, когда Север признает свершившийся факт. Но сознавая, несмотря на невысокий образовательный уровень, что эта борьба суть борьба демократии против привилегий, свободы против рабства, они сопротивлялись всем попыткам привлечь их к протестам против ее продолжения. Они видели, что их работа разваливается, их сбережения тают, их семьи погружаются в нужду и скоро на их столах может не оказаться даже хлеба, но хотели, чтобы Север вел борьбу до победного конца.
Если обвинения, которые американцы предъявляли английским правящим классам за их симпатии к Югу, поддерживаются судом истории, то лишь потому, что этот слой англичан сочувственно относился к рабовладельческому государству, а тем самым неявно признавал, что предыдущее поколение и, соответственно, правительство были неправы в отношении рабства. Попытка англичан убедить себя, что не рабство является причиной войны – политика сознательного закрывания глаз, ибо всем наблюдателям была видна правда: Юг сохраняет рабов, Север – свободен. Линкольн был избран президентом, поскольку выступал против расширения института рабства, и его избрание стало причиной сецессии и войны. Если Север победит, рабство, безусловно, будет ограничено, а возможно, что и отменено. Если Юг обретет независимость, рабство будет законодательно подтверждено и возродится африканская работорговля. Природа конфликта и его возможные последствия были с неопровержимой логикой разъяснены англичанам профессором Кэрнсом и Джоном Стюартом Миллем, но большинство из миллиона выборщиков они не убедили.
[598] Ничто не может быть менее искренним, чем сиюминутные суждения. В 1861 году, когда провозглашенной целью войны было восстановление Союза, говорили: ведите войну против рабства, и вы получите горячую поддержку британской публики; однако план Линкольна о выплате компенсации за освобожденных рабов был объявлен химерой, а его предложение – лицемерным, сделанным якобы для воздействия на европейское общественное мнение. Гладстон, еще в январе друг Севера, позже изменил свое мнение под влиянием настроений правящего класса, и 24 апреля 1862 года он говорил в Манчестере, что «прискорбная борьба» является причиной людских страданий, но если душа Юга направлена на «отделение», его невозможно покорить, и англичане должны вести себя осторожно, чтобы не настроить против себя его шесть (или десять) миллионов жителей. Нельзя, заявлял он, сочувствовать Северу лишь потому, что идет война между свободой и рабством: «Мы не доверяем институтам свободы, распространяемым с помощью меча». Когда Уильям Э. Фостер признался в палате общин, что придерживается общепризнанного мнения о рабстве как причине войны, его слова встретили криками «Нет, нет!» и «Тарифы!». Он настаивал: «Вице-президент Стивенс сам сказал: Юг начал войну, чтобы сделать рабство краеугольным камнем новой республики», но его возражение было воспринято как обычное парламентское остроумие.
