Шерман писал 23 мая из Кингстона: «Я уже в пятидесяти милях от Атланты и удлинил на сто миль железнодорожные коммуникации, которым угрожают кавалерийские атаки». Донесение дает некоторое представление о трудностях, сопровождающих вторжение на территорию противника. От солдат требовалось не только умение совершать длительные переходы и воевать, но и готовность терпеливо сносить лишение многих привычных удобств обычной армейской жизни. Значительную часть багажа и палаток пришлось оставить; укрытием для дивизионных и бригадных штабов служили обычные тенты; но питание, состоящее из мяса, хлеба, кофе и сахара, было обильным и доброкачественным. Все поставки осуществлялись по единственной железнодорожной ветке, ведущей от Атланты до Чаттануги. Конфедераты по мере отступления взрывали рельсы и сжигали мосты; инженерным войскам федералов приходилось их восстанавливать, и делали это они умело и энергично, наводя мосты словно по волшебству – к огромному изумлению солдат Джонстона, которые, полагая, что их разрушительные усилия создадут врагу существенные помехи, все время слышали доносящиеся из тыла армии Союза свистки локомотивов, тянущих составы с припасами.
У Кингстона Шерман оказался в местах, которые двадцать лет назад изъездил вдоль и поперек на лошади, будучи лейтенантом артиллерии. Воспоминания подсказывали ему, что позиция Джонстона у Аллатуна очень хорошо защищена и одолеть его там будет сложно. Он решил обойти противника; для этого 25 мая он ушел от железной дороги, совершил большой круговой маневр правым флангом и дал серьезное сражение при Нью-Хоуп-Чёрч, которое достигло своей цели: вернувшись к железной дороге, он занял ее от Аллатуны до Биг-Шанти в виду горы Кеннесо. По не очень понятной причине Шерман отказался от своей обычной стратегии и атаковал в лоб практически неприступные позиции Джонстона у Кеннесо. Эта операция признана крупнейшим промахом в его в целом хорошо продуманной и блестяще реализованной кампании. Импульсивные решения, принимаемые в состоянии возбужденного нетерпения, можно считать традицией для Камберлендской армии; но если у Шермана и было такое настроение, оно не мешало ему тщательно подготавливать наступление. Приказ он отдал 24 июня, но наступление началось только через три дня. Солдаты-ветераны мужественно шли в атаку, но, поняв вскоре, что одна винтовка в окопе стоит пяти на открытой местности, пришли к выводу, что задачу можно выполнить только ценой огромных людских потерь. С согласия дивизионных и корпусных командиров они отказались от дальнейших попыток. Потери Шермана составили почти 3000 человек, Джонстона – 800.
Сражение у горы Кеннесо выявило кардинальное различие в характере и образе действий Шермана и Томаса. Шерман считал Томаса медлительным, склонным вести оборонительные действия, хотя специфика кампании требовала, чтобы армия Союза наступала, а не оборонялась. С другой стороны, большинство офицеров Камберлендской армии считало, что нетерпеливость и импульсивность Шермана, которая создала столько проблем у Кеннесо, приведет к новым катастрофам, если его не сдерживать осторожностью и рассудительностью Томаса. Профану трудно разобраться в этих противоречиях, но, поскольку кампания до сего момента шла успешно и в итоге оказалась победной, следует полагать, что различия военных дарований Шермана и Томаса в сумме дали преимущество; они дополняли друг друга, пусть и испытывая порой взаимное раздражение, и сами по себе не достигли бы таких успехов.
[634]
Не следует забывать: пока продолжались военные действия, началась и политическая кампания. Нужно было определиться с кандидатами и избрать президента. Важный вопрос – должен ли Линкольн остаться на второй срок – обсуждался весь предыдущий год. Президент в известной степени нес ответственность за военные неудачи 1862 года, за катастрофы при Фредериксберге и Чанселорсвилле, поэтому многие стали сомневаться, обладает ли Линкольн необходимыми способностями и решимостью довести до конца великое дело. Но затем его осенили лучи славы Геттисберга и Виксберга, что существенно укрепило его политическое положение. Тем не менее недовольство было достаточно сильным, чтобы искать нового лидера, и его увидели в Чейзе, который изо всех сил стремился в президентское кресло. Теоретически его можно было рассматривать как грозного соперника. Он представлял радикальное крыло партии республиканцев. Представители этих взглядов считали его противовесом Линкольну, который в своих действиях против института рабства был, на их взгляд, слишком медлителен, а теперь еще вызывал раздражение политическим курсом на реконструкцию Союза. Чейз, успешно проявивший себя на посту министра финансов, по характеру и способностям вполне подходил для должности президента.
Линкольн давно знал о притязаниях Чейза на президентство, и, хотя временами это вызывало у него некоторую озабоченность, после побед при Геттисберге и Виксберге его чувства передает высказывание, отмеченное в октябре 1863 года личным секретарем: «Я решил по возможности закрывать на это глаза. Мистер Чейз – хороший министр, я сохраню его на прежнем месте. Если он станет президентом – ничего страшного. Надеюсь, хуже не будет».
[635]
Перед проведением общенационального съезда в Союзе и Республиканской партии предпочтение отдавалось повторной номинации Линкольна на пост президента. Несмотря на все аргументы, что выдвигались против него оппонентами, не остается сомнений, что масса граждан была на его стороне. Президент пользовался поддержкой у простого народа, у бизнесменов и доброй части интеллигенции нашей страны. Изучая общественное мнение, нет ничего приятнее, чем видеть такое единодушие среди фермеров, мелких лавочников, торговцев, клерков, ремесленников и людей, олицетворяющих интеллектуальный цвет нации. Лоуэлл в North American Review писал: «История поставит мистера Линкольна в один ряд с самыми разумными государственными деятелями и самыми успешными правителями. Если мы хотим оценить его, достаточно представить себе неизбежный хаос, в котором мы бы сейчас находились, если бы на его место был избран более слабый или менее мудрый человек». «Простой, честный, нескладный Линкольн, – написал Эйса Грей Дарвину, – типичный представитель нашей страны».
[636]
Генерал Грант после сражения при Чаттануге действительно мог стать серьезным кандидатом, если бы однозначно не отказался дать своим потенциальным сторонникам добро на использование своего имени. В связи с попыткой выдвинуть Гранта Линкольн продемонстрировал свою обычную проницательность. «Если он возьмет Ричмонд, – сказал президент, – пусть выдвигается».
[637]
С 3 мая, когда Грант перешел Рапидан, и до 7 июня, когда начался общенациональный съезд республиканцев, везде царило приподнятое настроение. «Видит Бог, – написал Чейз, – моя надежда почти исключительно на Гранта и его армию».
[638] Так думал весь Север. Кровавая виргинская кампания продолжалась. Записи Уэллса в его верном дневнике – характерный показатель общественного мнения. 17 мая: «Мучительная неопределенность в военных действиях… Глубокая тревога подавляет и почти не дает заниматься умственной деятельностью». 2 июня: «Чувствуется огромная уверенность в Гранте, но невероятное количество наших погибших храбрых воинов леденит и шокирует». Седьмого июня: «Была жестокая бойня. Бравые солдаты убиты и искалечены страшным образом, но Грант упорствует».
[639] Линкольн был очень встревожен и расстроен во время битвы в Глуши.
[640] 7 мая Уэллс записал: «Президент зашел в мой кабинет около часа дня и сказал, что ночью совсем не спал».
[641] По ходу кампании в нем возрождался оптимизм. 15 июня, после осознания Линкольном масштаба катастрофы при Колд-Харбор и объявления Грантом о намерении перейти на южный берег реки Джеймс, он телеграфировал генералу: «Я начинаю понимать: вас ждет успех. Благослови Бог всех вас».
[642]
