Поразительно, но в этот период всеобщей подавленности – с осени 1862 года – начался подъем экономики. С этого момента и до конца войны наблюдалось оживление в торговле, фабрики и заводы работали на полную мощность, постоянно требовались новые рабочие руки, а банкротства стали редкостью. Резко вверх пошли акции железных дорог, а цены нью-йоркского рынка (в ассигнациях) на основные товары неуклонно росли. Чугун в чушках часто называли барометром промышленной активности. На протяжении 1862, 1863 и 1864 годов его производство неуклонно росло, а цена повышалась еще стремительнее. Средняя годовая стоимость тонны первосортного антрацитового чугуна в Филадельфии составляла 23 доллара 87 центов, 35 долларов 25 центов и 59 долларов 25 центов соответственно. Это был период накопления капиталов и формирования состояний. Август Бельмонт 7 мая 1863 года писал о «рвении, с которым люди всех классов в последние два месяца вкладывают деньги в государственные ценные бумаги»; он отметил, что «Север един и процветает». Гарриет Бичер-Стоу говорила: «Старый Хартфорд выглядит толстым, богатым и уютным – акции дороже, чем когда-либо, бизнес активен, все безмятежно, как никогда». Джон Шерман говорил об «удивительном процветании всех классов, особенно трудящихся».
[683]
Основой процветания Соединенных Штатов было сельское хозяйство. Его устойчивый рост на Севере – одна из характерных черт военного времени. В годы войны, за исключением частично неудачного 1863 года, были прекрасные урожаи пшеницы и кукурузы. «Три вещи спасали жатвы, – писал Файт, – рост использования сберегающих труд машин, работа женщин на полях и постоянный приток нового населения».
[684] Широкое применение механических косилок, жаток, молотилок и конных грабель в шесть раз повысили эффективность фермерского труда.
На помощь пришли женщины. Один миссионер сообщал из Айовы: «Я встречал больше женщин, правящих упряжками на дорогах и работающих в полях, чем мужчин. Такое ощущение, что они сказали своим мужьям, как поется в популярной песне,
Бери ружье и иди, Джон,
Твоя Рут сумеет править волами,
Да и мотыгу я в руках держать могу».
[685]Многочисленные переселенцы отправлялись на Запад. Их соблазняли легкость и дешевизна приобретения земли. Весьма здравый Закон о гомстедах стимулировал развитие Запада и производство продуктов питания, необходимых для армии и тех, кто ее обеспечивал. Всегда был избыток зерна, который экспортировали преимущественно в Великобританию, чрезвычайно нуждающуюся в нем из-за неурожаев 1860–1862 годов. Это очень выгодно сказалось на товарообороте между Америкой и Европой.
[686]
История Севера во время войны будет неполной без упоминания определенных нарушений конституции. В северных штатах, где работали суды и регулярному судопроизводству не мешали явные акты мятежа, производились произвольные аресты. Большинство таких задержаний делалось по указанию государственного секретаря или военного министра. Иногда толчком для таких действий чиновников выступала простая телеграмма. Никаких ордеров на арест, обязательных согласно конституции, не было. Арестованным не предъявлялось никаких обвинений, их делом не занимался ни один судья, их просто заключали в форт Лафайет или форт Уоррен. Сенат оправдывал такое превышение власти тем, что арестованные оказывали помощь и содействие врагу изменническими речами или писаниями, а их заключение необходимо для безопасности республики. Конечно, это не оставалось незамеченным. Сенатор Трамбулл предложил резолюцию о запросе информации от государственного секретаря по поводу подобных задержаний, и в обосновании указал на незаконность и ненужность такой процедуры. «Куда мы придем, – вопрошал он, – если аресты могут совершаться по прихоти или капризу министра кабинета?» Сенатор Хейл заявил, что «аресты совершаются в нарушение важнейших принципов конституции», и никто не мог оспорить этот факт.
Впрочем, общественные настроения были на стороне администрации; в сенате и стране звучали лишь отдельные выражения недовольства. Тем не менее протесты были настойчивыми и опирались на неопровержимую логику. Они были направлены против Сьюарда, которого считали ответственным за аресты людей в Мэне, Вермонте, Коннектикуте и на севере штата Нью-Йорк на основании подозрений в предательстве, вместо того чтобы дать возможность разобраться с ними в целом лояльному местному обществу. Складывалось впечатление, что его поступки диктовались скорее капризами абсолютного монарха, нежели стремлением править, руководствуясь конституцией. Вред такой политики был очевиден, этим немедленно воспользовалась демократическая оппозиция, усилив, возможно, свое влияние и предоставив нашим заокеанским критикам дополнительную возможность для клеветы. Отдаленные последствия, которых опасались – что наш народ лишится части своих свобод, что мы в самом деле начинаем сворачивать на избитую тропу от демократии к деспотизму – не реализовались.
Справедливо, что действия члена кабинета министров, не дезавуированные президентом, считаются действиями самого президента. В этом смысле Линкольн должен был нести ответственность за аресты без должных оснований. Тем не менее невозможно представить, что Линкольн по собственной воле делал такие распоряжения. Да, временами он поступал без оглядки на конституцию, но в то же время относился к ней с глубочайшим уважением, демонстрируя всем образом действия, что предпочитает строго придерживаться буквы и духа основного закона страны, а если принимал сам или позволял другим принимать решения в зависимости от собственного усмотрения, то делал это с глубоким сожалением. Несомненно, для него было неприемлемо, чтобы его называли Цезарем американской республики и «самым неограниченным деспотом из всех, что мир знает за пределами Китая»; он знал и о том, что сенатор Граймс называл приглашение в Белый дом для встречи с президентом попыткой «приблизить к подножию власти, воцарившейся на другом конце авеню». 14 февраля 1862 года военный министр распорядился освободить всех политических заключенных под честное слово, что они не станут помогать или содействовать врагам Соединенных Штатов, и установил правило, согласно которому отныне аресты должны производиться только по указанию военных властей.
Термин «медноголовые», который появился осенью 1862 года, стал широко использоваться в следующем году. Это был бранный эпитет, которым награждали граждан Союза, жестких сторонников демократической партии, упорно противостоящих всем явным и энергичным действиям президента и конгресса в отношении войны, и которые, считая покорение Юга невозможным, являлись активными сторонниками заключения мира. Вряд ли можно говорить, что все, голосовавшие в 1863 году за демократов, были, как тогда выражались, «медноголовыми», но такое широкое толкование ближе к истине, чем ограниченное применение термина исключительно к тем, кто действительно желал победы Югу и организовывал или входил в тайный орден «Рыцарей золотого круга». Во всяком случае, в западных штатах слова «демократ» и «медноголовый» с середины января 1863 года стали практически синонимами, и прозвище, применявшееся как оскорбительное, носили с гордостью. «Военные демократы», в противоположность тем, кто призывал к миру, выступали на выборах в целом с республиканцами, голосуя за Союзный список, как его называли в большинстве штатов. Можно с уверенностью говорить, что практически все, кто преданно и с энтузиазмом поддерживал дело демократов, находили выразителя собственных мнений в лице либо Горацио Сеймура, губернатора штата Нью-Йорк, либо Клемента Валландигэма из Огайо. Оба обладали способностями политических лидеров. Восточные демократы чувствовали, что им ближе Сеймур, а западных привлекали более радикальные взгляды Валландигэма.
