При конституционном правлении, где соблюдаются свобода слова и свобода прессы, следует признать необходимость оппозиции и во время войны, даже когда государственный корабль терпит бедствие. Не составляет труда определить корректную политическую линию для демократов в ходе гражданского конфликта, когда все признавали, что республика в серьезной опасности. В конгрессе им следовало приложить все силы к сотрудничеству с правящей партией в ее усилиях мобилизовать людей и финансы для ведения войны; при любом несогласии им следовало не проявлять партийную неприязнь, а высказывать дружественную критику, стремясь скорее к усовершенствованию, чем к блокированию необходимых законодательных инициатив. На сессии конгресса, завершившейся 4 марта 1863 года, демократам не удалось подняться до таких высот, но, с другой стороны, они и не встали на позицию обструкционизма, которая могла бы оказаться опасной, если не губительной. Сомнительно, конечно, что неконструктивное поведение могло бы возобладать над умелым и деспотичным руководством палатой представителей, осуществляемым Таддеусом Стивенсом, и помешать принятию на этой сессии двух законодательных актов, которые давали президенту контроль над мечом и кошельком страны, но серьезная попытка такого рода со всеми вытекающими последствиями могла бы вызвать в стране панику. Таким образом, к чести демократов в конгрессе надо отметить определенную долю патриотизма, которая почти всегда присутствует у англо-саксонского меньшинства и оказывается достаточной для предотвращения раскола страны.
Если лидеры Демократической партии порой действовали в конгрессе или сенате позитивно, то за выступления в легислатурах штатов и за их стенами, равно как и во влиятельной демократической прессе, они должны быть подвергнуты более суровой критике, поскольку всячески старались сформировать и так направить общественное мнение, чтобы диктовать условия правительству. Они игнорировали один факт: заключение мира было невозможно без признания Южной Конфедерации и установления согласованной границы между двумя, таким образом, разными странами. Они делали вид, к чему не было никаких оснований, что после окончания вооруженного противостояния и проведения конвентов штатов Союз может быть восстановлен. Они в своем противостоянии президентскому курсу указывали на освобождение рабов как на препятствие для воссоединения двух частей страны. Но люди, которые любили свою страну больше, чем свою партию, должны были понимать, поскольку в то время это уже было очевидно, что штаты Юга не имеют ни малейшего намерения соглашаться, даже на самых благоприятных условиях, восстанавливать Союз в прежнем виде и что сама логика событий подтолкнула президента издать прокламацию против рабства. Защитники рабства, какими многие годы были демократы, полагавшие его неизбежным злом, не могли искренне выступать в поддержку освобождения; но если бы они в согласии с разумом признали верным свое собственное убеждение, что рабство безнравственно, они могли бы, проявив патриотизм и последовательность, принять позицию, по которой прокламация была приказом военного времени, а приказ следует выполнять. Если бы они отказались преследовать недостижимую цель и проводить политику помех в исполнении президентом и конгрессом их прерогатив, у них бы все равно оставалась возможность для конструктивной оппозиции, которая не превратила бы на многие годы словосочетание «медноголовый демократ» в бранное выражение. В самом деле, демократы могли бы удостоиться от музы истории большего. Бесспорно, они оказали большую услугу стране, выступая за экономию и честность в расходовании государственных денег, и могли бы пойти дальше и похвалить Чейза за его усилия в обеспечении первого, и Стэнтона – за его решительность в обеспечении второго. Их критика главы исполнительной власти за приостановку действия habeas corpus, за аресты без должных оснований и ограничение свободы слова и прессы была совершенно справедлива и, несомненно, оказала положительное влияние на законодательную деятельность. Если бы они ограничили свои претензии этими аспектами, их аргументы выглядели бы более весомыми и были бы сочувственно встречены людьми, которых беспокоили нарушения прав личности, но отталкивали другие положения программы демократов.
С учетом нашей собственной практики, решений наших судов, мнений государственных деятелей и юристов, английских прецедентов за истекшие два столетия, можно подтвердить, что право приостановки действия habeas corpus по конституции возложено на конгресс, а не на главу исполнительной власти. Президент, взяв на себя это право и распространив приостановку на штаты, находящиеся вне зоны боевых действий, присвоил власть, которая оказалась необходимой для поддержания политики произвольных арестов, так настойчиво проводимой сначала Сьюардом, а затем Стэнтоном. Меры защиты были необходимыми, и наши собственные прецеденты оказались отодвинуты в сторону, потому что в данный момент государство оказалось перед лицом самой серьезной опасности с момента принятия конституции.
Закон от 3 марта 1863 года обязал государственного секретаря и военного министра представлять списки «государственных или политических преступников» федеральным судьям, но, насколько я смог выяснить, ни одного такого списка подано не было. На самом деле склонность к авторитарному правлению усиливалась с такой скоростью, что в сентябре 1863 года Чейз, к своему удивлению, выяснил, что ни президент, ни члены кабинета министров, кроме него самого, не знакомы с положениями этого закона.
Я лично после внимательного изучения вопроса готов без колебаний осудить и произвольные аресты, и произвольное вмешательство в свободу прессы
[687] в штатах, где не были развернуты военные действия и где суды действовали без ограничений. Придя к такому заключению, я не оставил без внимания ни непатриотичное выступление Валландигэма в конгрессе, ни еще более подлые публикации в демократической прессе, ни разговоры «медноголовых» на улицах, в общественном транспорте и отелях, где о благоразумии и сдержанности не могло быть и речи; я не оставил без внимания и в целом нарастающую злобность критики, и то, что на «высказывания предательских настроений» властям постоянно поступали жалобы от патриотов. Тем не менее я убежден, что вся эта выходящая за пределы права процедура была неразумной, излишней и ошибочной и что тех, кто имел к ней отношение, нужно было наказать по закону или, если их проступки не подлежали преследованию, отпустить на свободу. «Авраам Линкольн, – писал Джеймс Брайс, – приобрел такую власть, какой не обладал ни один англичанин со времен Оливера Кромвеля». Мое знакомство с английской историей и сравнительное изучение нашей привело меня к аналогичному заключению, хотя следует добавить, что в использовании неограниченной власти Кромвель далеко превосходит Линкольна и виновен в более серьезных нарушениях законов своей страны. Более того, в характере Линкольна было достаточно доброты и милосердия, чтобы смягчить жесткость процедуры Сьюарда и Стэнтона. Глубокое и продолжительное влияние его личности, уважение к конституции и закону, которые ему приписывают история и традиция, не дали возможности поколению, которое выросло уже после Гражданской войны, осознать гнусность действий, происходивших под его эгидой и по указаниям государственного секретаря и военного министра. Я не наткнулся ни на один случай, когда президент лично санкционировал арест, но он позволял их производить; он несет ответственность за то, что граждане Соединенных Штатов оказывались в тюрьмах по приказам столь же произвольным, как пресловутые lettres de cachet Людовика XIV.
[688]
