Технических специалистов военного министерства и армии можно справедливо критиковать за то, что наша пехота не имела на вооружении казнозарядных винтовок. Они медлили и не использовали имеющиеся возможности. В докладе военного министра 1 декабря 1859 года описывались результаты экспериментов с казнозарядным оружием: «Эти винтовки почти или даже вполне совершенны». Говорилось также, что «с наилучшей казнозарядной винтовкой один опытный солдат равен двум, может, и трем вооруженным обычными дульнозарядными винтовками. Необходимо предпринять меры по оснащению армии такого типа вооружением». Но 22 октября 1862 года начальник артиллерийско-технической службы докладывал Стэнтону: «Применение казнозарядного оружия, за малым исключением, ограничено кавалерийскими частями». Пятого декабря 1864 года он вернулся к этой теме: «Опыт войны показал, что казнозарядные винтовки намного лучше подходят пехоте и кавалерии, чем дульнозарядные. Следует немедленно принять меры по внедрению подходящих казнозарядных ружей вместо тех, что производят в настоящее время государственные и частные военные заводы». Кто-то должен был осознать это на три года раньше и поставить себе задачу разъяснить важность этого дела президенту, военному министру и конгрессу. Пруссаки имели на вооружении казнозарядные винтовки еще во время революции 1848 года, пользовались ими в войне за Шлезвиг и Гольштейн в 1864 году, и пехота армии Севера тоже должна была получить их за двенадцать месяцев до капитуляции армии Ли. Несколько наших полков, вооруженных таким оружием, продемонстрировали такую эффективность действий, что драматические сцены сражения при Кениггреце – великой битве между армией с казнозарядным и армией с дульнозарядным оружием – могли быть предвосхищены и произойти двумя годами ранее на равнинах Виргинии или в горах Джорджии. В военном искусстве мы проявили себя хуже пруссаков, но причина не в отсутствии талантливых американских изобретателей. Правительству предлагалось превосходное вооружение, и можно с уверенностью говорить, что если бы управление техническими вопросами производилось на уровне управления Пенсильванской железной дорогой или некоторыми нашими промышленными предприятиями, то армия получила бы современное оружие.
Война дала сильный толчок развитию духа гуманизма. Американцы были в высшей степени религиозны, и слова Христа глубоко укоренились в их душах. Гражданские лица самостоятельно или через приобретшие добрую репутацию организации старались откликаться на нужды и облегчать страдания солдат, сражавшихся за дело Севера. Эта деятельность хорошо подходила женщинам, чья энергия, самопожертвование и целеустремленность доказали, что они достойны слов, произнесенных Линкольном на одной из санитарных ярмарок.
[689] «Эта необычайная война, – сказал он, – в которой участвуем мы все, ложится тяжким бременем на все слои общества, и тяжелее всех – на солдат. Ибо, как было сказано, ради жизни человек отдаст все, что имеет, и хотя все вносят свой вклад, солдат ставит на кон свою жизнь и часто жертвует ею ради своей страны. Таким образом, величайшая заслуга принадлежит солдату. В этой необычайной войне проявились такие необычайные качества, каких не было видно в предыдущие войны, и среди этих проявлений нет ничего более примечательного, чем эти ярмарки, организуемые для облегчения страданий солдат и их семей. И главной действующей силой этих ярмарок являются женщины Америки. Я не привык расточать похвалы, я никогда не учился искусству говорить женщинам комплименты. Но должен сказать: если все, что было сказано от сотворения мира ораторами и поэтами во славу женщин, применить в отношении женщин Америки, этого окажется недостаточно, чтобы по достоинству оценить их поведение во время этой войны. Я завершу свою речь так: да благословит Бог американских женщин».
Несмотря на мнение Верховного суда Соединенных Штатов, что «из самой природы войны следует, что торговля между воюющими сторонами должна прекратиться», оживленная сухопутная торговля между Севером и Югом не прерывалась. Юг обменивал хлопок на деньги или необходимые товары, и это поощрялось Вашингтоном. Она признавалась полезной, и если историю этих сделок писать, опираясь на законодательные инициативы конгресса, прокламации президента, указания министра финансов и приказы военного и военно-морского министров, можно с уверенностью утверждать, что сложная проблема признавалась и решалась. Министр финансов назначал специальных агентов для сбора захваченной или брошенной собственности на тех территориях Конфедерации, которые были оккупированы нашими войсками, с целью продажи ее в пользу Соединенных Штатов – при условии, что права собственности будут переходить к лицам, лояльным Союзу. На территориях, отвоеванных у Конфедерации, эти агенты и другие чиновники министерства финансов имели право осуществлять такие сделки с «достойными и лояльными личностями», но все коммерческие операции через линию фронта были строго запрещены. Специальные агенты должны были консультироваться с военным начальством на соответствующих территориях; они вместе с уполномоченными продавцами в известной степени несли ответственность перед военными, но непосредственно подчинялись министру финансов, который осуществлял контроль за этими «ограниченными коммерческими отношениями, производимыми с разрешения президента». Любая иная торговля считалась незаконной, и всю собственность, попадавшую в Соединенные Штаты иными способами, следовало конфисковывать.
Но в 1864 году на коммерческих отношениях Севера и Юга стали сказываться лихорадочное состояние бизнеса и известное падение моральных принципов. Цена на хлопок в начале года в Бостоне составляла 81 цент за фунт; она постепенно росла и к концу августа поднялась до 1 доллара 90 центов в валюте Соединенных Штатов. У конфедератов фунт хлопка можно было приобрести по цене от двенадцати до двадцати центов золотом. Гигантская разница в ценах обещала столь соблазнительную прибыль, что многие ответственные чины занимались торговлей в обход ограничений, наложенных правительством. Если бы были доступны точные статистические данные, то любой, занимающийся этим вопросом, не удивился бы, узнав, что Север от внутренней торговли получал больше хлопка, чем Великобритания от прорывов блокады; значительная часть его поступала из региона, подконтрольного Южной Конфедерации, и в обмен армия и народ Юга приобретали необходимые товары. Эта торговля была гораздо более выгодна Югу, чем Северу. Новая Англия и среднеатлантические штаты приобретали хлопок и загружали свои перерабатывающие предприятия в большей мере, чем если бы зависели исключительно от зарубежных поставок, но любое сокращение производства не вызвало бы негативных последствий, поскольку потребность в рабочей силе была велика и работу можно было легко найти в какой-то иной отрасли. Например, в Лоуэлле, где в 1862 году оказалась остановлена большая, чем где бы то ни было, доля веретен, в сберегательных банках значительно выросло количество вкладов. Для неотложных нужд можно было использовать индийский хлопок, как это делали в Великобритании, а другие хлопчатобумажные фабрики переключались на переработку шерсти. Напротив, Юг на выручаемые средства приобретал соль, хинин, порох и оружие – абсолютно необходимые для ведения войны товары.
Лето 1864 года выдалось исключительно тяжким. Провал кампании Гранта в Виргинии и сомнения в возможности переизбрания Линкольна на второй срок усугубили все остальные проблемы и подводили многих думающих людей к мысли о том, что игра может быть проиграна. Губернатор штата Огайо Джон Бро 14 марта 1864 года писал Стэнтону, что расценивает финансовое положение как критическое: каждый солдат, которого призвали в армию, обходится куда больше, чем в 300 долларов, и приходится влезать в долги, которые нельзя будет отдать без сокращения расходов, но такая мера будет означать крах. Примерно тогда же у Чейза спросили: «Какова, округленно, сумма нашего долга?» Он ответил: «Около двух с половиной миллиардов долларов». – «Сколько еще может выдержать страна?» – «Если не подавим мятеж, – сказал Чейз, – то когда он достигнет трех миллиардов долларов, нам придется отступиться». Фессенден вскоре после вступления на пост министра финансов
[690] писал своему другу сенатору Граймсу: «Ситуацию надо принимать такой, какова она есть, а она достаточно плоха, чтобы привести в ужас любого, кроме такого отчаянного парня, как я». Уид откровенно описывал обстановку своему английскому другу. «Мы окружены опасностями, – писал он, – и самая главная из них – грядущие президентские выборы… Полки возвращаются домой, изнуренные, усталые, искалеченные, обессиленные. В городах и селениях полно прячущихся по углам, деморализованных солдат». Англичанин написал в ответ: «Мой дорогой друг, вам нужно уладить ваши дела раньше, чем наступит крах. Может быть, ваше правительство на некоторое время объединится; но оно не продержится долго в эту эпоху огромных страстей… Мне бы очень хотелось приехать в Соединенные Штаты, хотя бы взглянуть на Линкольна. Но не окажется ли он раньше в форте Лафайетт или у нас, в изгнании?» «Если страна в конце концов выйдет, – писал Фрэнсис Либер в частном письме, – живой и сильной, не важно, с каким количеством шрамов, из великой Гражданской войны, в разгар которой проходят президентские выборы (а противник избавлен от такого бедствия), то я сочту это величайшим чудом в ряду всех событий». Воспоминания о бунте 1863 года в Нью-Йорке во время призывной кампании, который продлился четыре дня, были свежи в памяти каждого, и существовали серьезные опасения по поводу возможного насильственного сопротивления призыву в Нью-Йорке, Пенсильвании, Огайо, Индиане, Иллинойсе и Висконсине; различные представители властей этих штатов обращались к федеральному правительству с просьбой прислать войска для обеспечения порядка. Но Грант крайне нуждался в подкреплениях, чтобы пополнить свои поредевшие ряды: повиноваться требованиям военной необходимости и в то же время удовлетворить губернаторов было действительно непросто.
