Удаление или разрушение материальных объектов вполне могло закрепить новую теологию в умах свидетелей погромов, чтобы затем, словно на чистом холсте, отобразить новый смысл, вложенный Реформацией в старые символы. Удаляя алтари из церквей и помещая на центральное место кафедру проповедника, можно было критиковать мессу, одновременно настойчиво напоминая, что проповедь Слова Божьего является главной задачей христианской паствы и ее пастырей. Побелка церковных стен, скрывшая богатые росписи со сценами из жизни святых, фактически изымала эти персонажи из умов прихожан и открывала новую, пустую страницу, на которой можно было написать и библейские тексты, и десять заповедей, и Отче наш, и другие молитвы. Проповедование Слова Божьего звучало во всей церкви, наглядно подтверждаясь теми же словами на стенах.
Значение материальной церкви как священного пространства не было полностью искоренено, но пределы и функции этого пространства были идеологически и материально трансформированы. Иконоборческий пыл реформаторов был направлен не только на сами вещественные реликвии, создававшие материальную культуру позднесредневековой религии, но на их понимание и восприятие. Иконоборцы отвергли ладан, свечи, колокола, песнопения, образы, служившие каналами передачи священного, но это вовсе не означало, что чувство святого вообще не сохранилось. Места поклонения, реформированные и очищенные от идолопоклонства, оставались священными, но их функции изменились. Зрительное восприятие в значительной мере сменилось проповедью, в которой звучали Слово Божие и пение псалмов, рождавшие внутреннее понимание очертаний веры. В колокола продолжали звонить, созывая верующих в церковь, а побеленные стены церквей освещались через застекленные окна. Уцелели некоторые церковные орга́ны, часто с более светскими, концертными функциями, но порой они сопровождали общинное исполнение гимнов
[171]. Анри Лефевр писал об атмосфере позднего Средневековья как о «запуганной церковью», которая слишком многое объявляла священным, против чего выступили теологи Реформации
[172]. Однако «реформированную» среду продолжали населять те же самые призраки, как физически, так и в том смысле, что очищенные от идолов протестантские церкви «находились в том же силовом поле святости», что и католическая церковь
[173]. Р. Скрибнер утверждал, что подлинное разделение изображений и способные воздействовать на чувства аспекты религии были столь же гносеологическими, как и конфессиональными. Вопрос заключался в том, в какой степени материальные предметы помогали обрести знание о божественном, или это были идолы, которые затуманивали разум человека, мешая ему воспринимать Слово Божие
[174]. Борьба с идолопоклонством не помешала сохранить некоторые значимые реликвии, посредством которых изображались и распространялись христианские верования. В послереформационной Европе осталось немало предметов прежнего культа, которым люди поклонялись по-прежнему.
4. Реформация, власть и радикализм
Sola scriptura
Принцип «Только Писание» (Sola scriptura), как мы видели в первой главе, был краеугольным камнем евангелистского богословия, но он вовсе не гарантировал единства и согласия. Утверждение, что Священное Писание есть высший авторитет в вопросах христианских догматов и жизни христиан, несло в себе честолюбивый замысел сделать Слово Божье достоянием всей христианской общины, как это обещал Уильям Тиндейл
[175]. Но по мере распространения Писания на национальном языке множились и варианты его толкования; неизменность и ясность Слова Божьего превратились в предмет споров и забот проповедников. Открылись противоречия, и начались дебаты об основных идеях Реформации: спасении, богословии таинств, природе церкви и самом понятии авторитета. Линия раскола чаще проходила по вопросу о практическом значении принципа Sola scriptura, власти Слова Божьего и авторитета толкования Священного Писания. Где должен был верующий постичь точное значение Божьего Промысла – в экзегезе письменного слова? Когда священный текст переводили на родной язык, кто мог гарантировать точность перевода и толкования текста? Когда возникали разногласия и расхождения, в чьей власти было отличить правду от лжи? Какова была роль верующего, проповедника, церкви или магистрата в распространении Слова Божьего и его толковании? Такие вопросы, часто вызванные практической необходимостью, отражали как внутреннюю простоту веры, основанной на одном Писании, так и масштабы двусмысленности относительно того, что она могла означать на практике.
«В плену у Слова Божьего»
На Вормсском соборе 1521 г. Мартин Лютер заявил, что его совесть в плену у Слова Божьего, и, пока его не убедят с помощью того же Слова Божьего, что он ошибается, он своего мнения не изменит. «Убежден, что Слово Божье со мной, а не с ними», – писал Лютер. Опротестовывая выдвинутые обвинения, он говорил, что, тогда как апологеты католической церкви могли отстаивать свою позицию, опираясь исключительно на церковные традиции, на стороне евангелистов было Священное Писание
[176]. В этом смысле, утверждал Алек Райри, протестантство раннего Нового времени было «фундаменталистским движением», которое признавало единственный источник истины – Священное Писание, и провозглашало абсолютный авторитет библейского текста
[177]. Но этот абсолютный авторитет, как показали дебаты времен Реформации, порой был опасно двусмысленным и сбивал с толку в ключевых вопросах о догматах церкви, природе религиозного сообщества, христианства вообще и структурах церковной и государственной власти. Непосредственное чтение священного текста могло произвести какофонию интерпретаций, как и подтвердило множество радикальных вариантов Реформации в первой половине XVI века. Защита Лютером равенства христианского духовенства, которое разделялось всеми членами христианской общины, и право всех христиан «проверять и судить, что правильно, а что ошибочно в вопросах христианской веры», не гарантировало индивидуальным толкованиям ни авторитет, ни законности. Скорее, чтение Священного Писания верующими должно было осуществляться в рамках ограниченной христианской общины, в которой пребывали власть таинства и Слова
[178].
