Явная размытость границ между магией и религией сама по себе не представляет вызова веберовской модели расколдовывания мира. Действительно, работа К. Томаса подкрепила точку зрения, что Реформация была частью пересмотра отношений к одушевленному миру. Как утверждал Томас, «Представление о том, что окружающий мир подчиняется непреложным естественным законам, разрушило понятие чуда, ослабило веру в действенность молитвы и в возможность прямого божественного вдохновения»
[372]. Но почему произошло подобное изменение? К. Томас признает, что одно дело – доказывать, что магические верования утратили свою значимость, но совершенно другое – понять, почему и как это случилось. Если, как предположил Томас, притягательность магии лежит в ее способности предложить ответ вызовам жизни, тогда улучшение жизненных условий в силу развития медицины, получения благотворительной помощи или улучшения погодных условий может объяснить снижение интереса к колдовству.
Для приблизительного подхода такое рассуждение кажется вполне убедительным, но более тщательный анализ, сделанный К. Томасом, выявил недостатки таких допущений. Прогресс в области медицины и естественных наук не был связан с изменением отношений к магии и религии. Снижение интереса к чародейству стало очевидным еще до того, как медицинские знания продвинулись настолько, чтобы составить конкуренцию знахарю или народному целителю, а Реформация, восставшая против предрассудков средневековой Церкви, предшествовала успехам естественных наук. Сомнения в способности святых мощей творить чудеса возникли еще до Реформации, но открытое неприятие нехристианских суеверий существовало уже в послеапостольские времена, когда церковь определяла свое отношение к язычеству и его святыням. Взаимное переплетение материального и духовного представляло собой сложную для распутывания паутину, но процесс такого распутывания начался не только с доктринальных изменений в XVI веке. Как показало солидное исследование отношений Реформации и ее социального ландшафта, проведенное Александрой Уолшем, тенденции, возникшие в католицизме позднего Средневековья, зачастую предвосхищали сомнения протестантов в святости конкретных материальных вещей и мест. Такие отношения со всей очевидностью проявлялись не только у явных раскольников, например еретиков-лоллардов, но и в сочинениях правоверных гуманистов
[373]. Напряжение, возникшее благодаря показу сверхъестественного и магии как теологической и пастырской проблемы средневековой церкви, позволило гуманистам Возрождения и полемистам Реформации восстать против большинства практик католичества. Споры по поводу суеверий начались задолго до XVI века, но их оживили выступления Эразма Роттердамского и, как считает Юэн Камерон, особенно Мартина Лютера, который «применил к вопросу о суевериях ум необычайной силы и оригинальности»
[374].
Книга К. Томаса «Религия и упадок магии» (Religion and the Decline of Magic) поставила много вопросов и на многие дала ответ. Однако несоответствие словаря, используемого для определения различий между магией, религией и наукой, отмеченное в работе Томаса, по-прежнему порождало исследования ментального мира Европы раннего Нового времени и других традиционных обществ
[375]. Более тщательное рассмотрение структур средневековой религии и согласованного воздействия религиозных изменений, несомненно, способствовало дальнейшим размышлениям о формах и образах суеверий в Европе периода Реформации. Все чаще противопоставление «суеверных» Средних веков и «рациональной» европейской современности рассматривается как убедительное, но непродуманное
[376]. Суеверия
[377] и невежество далеко не тождественны. Как отмечает Юэн Камерон, суеверия занимают разнообразное пространство идиосинкразических и альтернативных космологий и по этой причине представляют трудность для определения и классификации. Одни по своему происхождению и значению имеют местный характер, другие глобальны; некоторые берут начало в фольклоре, иные зародились внутри христианства
[378]. Термин «суеверие» был как оружием в политических дебатах, так и объективным понятием. Ключевой момент – определение суеверий возникло в результате тех же дискурсивных процессов, в которых этим термином пользовались для осуждения и развенчания ложных верований
[379].
Изучение Кэтлин Камерик суеверий в Англии позднего Средневековья убедительно показывает последствия критики пастырских служб, призывавших к искоренению суеверий. Смысл и локализация предрассудков часто были довольно расплывчатыми, порой представляясь в виде неких «жутких врат, позволяющих дьяволу вмешиваться в дела людей». Однако и в такой форме суеверия представляли собой определенную проблему, в которую, впрочем, английское духовенство было или казалось не очень склонно вникать. Усилиям богословов и пасторов, боровшихся с суевериями, часто мешали расплывчатость и неопределенность их назначений и задач. Многообразие практик и проблем, которые попадали в разряд суеверий в позднем Средневековье, породили массу жалоб и порицаний, которые просто замалчивались в дебатах и полемике Реформации. Лоллардские критики средневековой английской церкви и протестантские реформаторы XVI века использовали неустойчивый, хотя и емкий термин «суеверие», чтобы доказать, что само священное католическое богослужение показывает, насколько тесно папская церковь переплелась с колдовством. Но те же обвинения в ереси сыпались в XVI веке и на головы критиков католичества. Томас Мор начал энергичную защиту традиционного благочестия от обвинений в суеверии, но признал значение такого полемического капитала в обращении подобных обвинений против своих евангелических оппонентов. В XVI веке суеверия уже не были новой проблемой, но их непрерывные метаморфозы, несомненно, оживляли полемические и пастырские дебаты.
