На следующее утро, не видя хоть каких-то изменений, люди возобновили протест; теперь они обосновались у южных ворот Рамессеума, где находилась главная житница Фив. Возвращаться вечером домой они отказались и шумели всю ночь. На заре несколько храбрецов рискнули войти в храм, надеясь добиться решения у жрецов. Ситуация вышла из-под контроля. Испуганные присутствием возмущенного народа в священном месте, старшие жрецы призвали начальника стражи Монтума, который велел всем немедленно разойтись. Люди отказались. Монтум, не сумев (или побоявшись) применить силу, был вынужден ретироваться и помчался докладывать своему боссу, градоначальнику Фив. Когда он вернулся, спустя несколько часов, работники уже вели переговоры со жрецами Рамессеума и царским наместником западных Фив. Их требования были просты:
«Мы пришли сюда, ибо испытываем голод и жажду. У нас нет одежды, нет масла, нет рыбы, нет овощей. Направь [слово] фараону, нашему доброму владыке, и направь [слово] визирю, нашему начальнику!»
[278]
Упоминание визиря и фараона явно встревожило фиванских администраторов. Они понимали: если кризис выйдет за местные рамки, то не сберечь им ни своих должностей, ни голов. Потому, подискутировав еще несколько часов, они капитулировали и выдали бастующим все, что им причиталось за предыдущий месяц. Это позволило снять напряжение здесь и сейчас, но главной проблемы не решило: жрецы знали, что в конце текущего месяца выдать жалованье будет нечем.
Шел четвертый день после этого инцидента, когда работники получили известие, что градоначальник Фив прибыл на западный берег с грузом продовольствия. Начальник стражи убеждал их пойти с женами и детьми к ближайшему поминальному храму Сети I и там ждать появления сановника. Но людей не так-то легко было обвести вокруг пальца: их уже кормили подобными обещаниями раньше, и они убедились, что верить сладким речам чиновников нельзя. И в самом деле, понадобилось еще четыре дня протестов и маршей — в том числе ночью, при свете факелов, — чтобы получить задержанные пайки
[279].
Государственный аппарат утратил способность исполнять свои основные функции. Спустя две недели после первых вспышек недовольства мастера некрополя вновь забастовали — на этот раз у поста стражи на входе в Долину царей. Акты неподчинения начали всерьез тревожить представителей власти, и они попытались надавить на старшин поселка, чтобы увели людей домой. Вынуждаемый удалиться, один из работников пригрозил повредить какую-нибудь из царских гробниц, несмотря на последствия. Дело приобретало мрачные тона.
Противостояние между рабочими и чиновниками завершилось всего за два месяца до начала юбилейного года. Мастеровые забастовали в четвертый раз, снова покинули свое селение, а на крики и призывы начальства отвечали решительно: «Мы не возвратимся. Расскажите об этом своим вышестоящим!»
[280] Они дали ясно понять, что их возмущает не только задержка провизии, но и поведение администрации:
«Воистину, мы прошли (стены) вовсе не от голода, мы имеем сделать важное показание: воистину, неправда творится в этом владении фараона»
[281].
Для чиновников, привыкших к покорности простолюдинов, такие речи звучали и впрямь угрожающе. И все-таки страусиная политика возобладала; никакие меры не были приняты. Через некоторое время в Фивы явился сам визирь — но вовсе не за тем, чтобы умиротворить бастующих: нет, ему нужно было отобрать культовые статуи для предстоящего празднества. Он нанес лишь кратковременный визит на западный берег и попытался задобрить работников небольшой выдачей провизии от лица начальника его стражи — что привело к еще большему недовольству
[282].
Когда празднование началось, власти временно отказались от равнодушия в интересах национального единства. Для видимости и своей личной выгоды они хотели, чтобы такой важный для царя год прошел благополучно, поэтому работникам заплатили сполна и вовремя. Но как только юбилей миновал, все вернулось к прежнему, забастовки возобновились и стали регулярными. Система управления прогнила, и отношения между государством и рабочими так и не нормализовались. Несмотря на внешнее великолепие, экономическая жизнеспособность и политическая стабильность Египта основательно пошатнулись.
Измена и заговор
В жилых комнатах над воротами поминального храма Рамзеса III изысканные рельефы показывают фараона в домашней обстановке, среди безымянных женщин его дома. Царь отдыхает в удобном кресле и играет в настольные игры со своими юными подругами. Они подносят ему фрукты и нашептывают царю на ухо милые пустячки: «Это для тебя, Сес!»
[283]
Царский гарем считался у египтян учреждением весьма почтенным; там не только содержали запас наложниц для царя, но также селили всех его родственниц, которых наделяли выгодными должностями. У дворцового гарема имелись собственные земельные угодья, мастерские и своя администрация. По сути, это был отдельный двор, и в таком устройстве крылись некоторые опасности.
Еще в эпоху Древнего царства гарем был рассадником интриг. В его тепличной атмосфере пышно расцветали зависть и взаимная ревность множества жен царя. Им нечем было заниматься, кроме тканья и праздных удовольствий — зато было достаточно досуга, чтобы самые честолюбивые из них могли копить обиды, досаду на низкий статус своих отпрысков и лелеять желание улучшить судьбу — свою и детей. Если фараон был владыкой сильным и удачливым, подобные настроения не имели ходу; но когда дела в стране шли плохо, соблазн становился гораздо острее.
