Я вошел, тихо запер входную дверь и поднялся к себе. Не зажигая света, выпутался из мокрых лохмотьев и оставил одежду валяться на полу. Здоровой рукой налил себе солидную порцию виски и залпом выпил. Я чувствовал, что заслужил это. Другая рука снова разболелась. Я прикинул, не выпить ли еще, чтобы заглушить боль, но вспомнил, что у меня есть кое-что получше. Достал стеклянный пузырек с таблетками, которым снабдил меня доктор Рао, отвинтил крышечку и осторожно вытряхнул два белых как мел кругляшка. Подумал, не проглотить ли оба, но по здравом размышлении положил второй обратно в пузырек. Доктор выдал мне очень скромный паек. Каждая таблетка была на вес золота, придется экономить, чтобы протянуть, пока не найду другой источник, — или, что еще лучше, не получу новый рецепт. Я сунул таблетку в рот и запил глотком виски.
Двадцать один
Суббота, 12 апреля 1919 года
Меня разбудило так называемое пение птиц. На самом деле это скорее был жуткий шум — девять частей ора и скрежета на одну часть нормальных звуков. В Англии утренний птичий концерт нежен и мелодичен, поэты, услышав его, приходят в восторг и разражаются лирикой о жаворонках и воробушках в небесной лазури. И длится он, к счастью, недолго. Бедные создания, угнетенные холодом и сыростью, споют пару тактов, убедятся, что все еще живы, и переходят к другим насущным делам. В Калькутте все иначе. Здесь нет никаких жаворонков, только здоровенные, толстые, вонючие вороны, которые начинают орать с первым лучом солнца и гомонят часами без перерыва. Никто и никогда не воспоет их в стихах.
У меня ныло все тело, а малейшее движение отзывалось резкой болью. Я потянулся за бутылкой виски на полу, но умудрился ее опрокинуть. Бутылка укатилась под кровать. Я выругался ей вслед, лег обратно, вздохнул и закрыл глаза, надеясь, что тот, кто решил отрабатывать подачу на моем черепе, немного уймется. Я всерьез раздумывал о том, не пролежать ли весь день без движения. Искушение было сильным — вот если бы еще вороны заткнулись!
Но приходилось думать о Сене, который лежал сейчас в камере на Лал-базаре. Я выволок себя из кровати, дохромал до умывальника, плеснул на голову тепловатой воды и уставился на бродягу с мятым лицом, который глядел на меня из зеркала.
Кое-как помывшись, я наложил мазь на рану и в меру своих способностей сделал перевязку. То, что осталось от моей формы, так и валялось грудой на полу. Запасного комплекта у меня не было, а новая форма обойдется недешево, хотя я слышал, что на Парк-стрит есть портной, который делает скидки на полицейскую форму. Пока что я оделся в гражданское, как настоящий детектив из Управления уголовных расследований: натянул брюки и рубашку, которую не мешало бы постирать. Повозившись с перевязью, я кое-как нашел положение, в котором раненая рука болела поменьше.
Внизу уже суетилась горничная, спеша все приготовить к появлению миссис Теббит.
— Доброе утро, — поздоровался я.
Она вскрикнула от удивления. Может, не услышала, как я вошел, но, скорее всего, ее поразил мой вид.
— Простите, сэр, — пробормотала она, — завтрак будет только в половине седьмого.
Наверное, я выглядел действительно жалко, потому что горничная вдруг передумала. Бросила взгляд на каминные часы, потом на дверь у меня за спиной и позвала:
— Пойдемте. Вы будете гренки и чай?
— Миссис Теббит уже встала? — спросил я.
Она помотала головой:
— Мемсахиб спустится только через полчаса, сэр.
— В таком случае я с большим удовольствием буду гренки и чай.
Я проглотил гренок почти не жуя — и потому что был голоден, и потому что надеялся улизнуть, прежде чем появится миссис Теббит. Это мне удалось, я как раз выходил на улицу, когда на верхней площадке зазвучали ее шаги. Салман курил на углу площади в компании своих товарищей. Я окликнул его. Он кивнул, еще раз напоследок затянулся биди и направился ко мне, волоча рикшу. Заметив руку на перевязи он вроде бы собирался что-то сказать, но не решился, молча опустил рикшу и помог мне устроиться.
— Отделение полиции, сахиб?
Улицы были еще тихи и безлюдны. Европейцы нам почти не попадались. В этот час здесь встречались лишь чернорабочие калькуттского муниципалитета. Они чистили канавы и смывали грязь с тротуаров. По дороге мы молчали. С рикша валла почти невозможно нормально поговорить. И это неудивительно. Не так-то просто вести светскую беседу, когда тащишь груз в два раза больше своего веса.
Добравшись до Лал-базара, я прямиком отправился к камерам и с удивлением обнаружил, что там в коридоре на скамейке храпит Несокрушим. На нем не было ничего, кроме тонкой хлопчатобумажной майки и трусов, свернутая рубашка лежала под головой. Торс обвивала веревочка из хлопка — «священный шнур», знак принадлежности к браминам, варне жрецов. Похоже, он провел тут всю ночь. Я подумал, не разбудить ли его, просто чтобы посмотреть на его лицо, когда он осознает, что предстал перед полицейским-сахибом в одном белье, но побоялся, что бедняга не переживет подобного потрясения. Доброе начало во мне победило. Я оставил его еще немного поспать и направился к камерам.
Небольшие, пятнадцать на десять футов камеры с зарешеченными дверьми, расположенные по обеим сторонам длинного коридора, несколько недотягивали до «Ритца», хотя и могли похвастаться удобствами в номере — в виде ведра в углу. Сен лежал на койке в одной из дальних камер, до подбородка закрытый полицейским одеялом. Врач, приставленный следить за его состоянием, мирно спал на стуле снаружи. Неподалеку дежурный, пузатый индиец, дремал за своим столом, склонив голову на грудь и скрестив толстые руки на необъятном животе. Я приблизился и громко постучал по столу, разбудив и его, и врача. Дернувшись от неожиданности, дежурный одним ловким движением поднял свою тушу на ноги, отер с подбородка слюну и отдал честь. Нужно признать, для человека таких габаритов у него это вышло на удивление изящно.
Я вернулся к камере и подал знак дежурному. Толстяк бросился ко мне со связкой массивных железных ключей, отпер дверь, и та распахнулась с металлическим лязгом. Сен повернул голову. Уголки его губ дрогнули в еле заметной улыбке. Он попробовал сесть, но это требовало слишком больших усилий. На его лице отразилось напряжение, и вошедший вслед за мной врач заставил его лечь обратно.
— Как он? — спросил я.
Врач ответил язвительно:
— Неплохо для человека, который провел ночь в камере спустя несколько часов после операции.
— Я хочу задать ему несколько вопросов.
Врач посмотрел на меня с ужасом:
— Пациент вчера чуть не умер. Он сейчас не в том состоянии, чтобы отвечать на вопросы.
Сен поднял руку и жестом попросил нас подойти. Мы прервали разговор.
— Могу я попросить воды? — спросил он слабым шепотом.
Я кивнул охраннику. Тот вышел из камеры и вернулся с кувшином и облупленной эмалированной кружкой. Врач помог Сену сесть и, забрав у охранника кружку, бережно поднес к его губам. Пленник сделал несколько мелких глотков и поблагодарил нас кивком.
