— И что конкретно говорят эти источники?
Сержант беспокойно поерзал на стуле.
— Они говорят, что по мирным и безоружным людям открыли стрельбу. Стреляли во всех без разбора, без предупреждения и не дав им возможности разойтись.
— Но этим людям известно, что подобные сборища запрещены Законом Роулетта, — напомнил я. — Им не следовало там находиться.
— Сэр, — в голосе Несокрушима зазвучала сталь, какой мне прежде слышать не доводилось, — я не хотел бы вступать в дискуссию о преимуществах и недостатках нынешней правовой системы в этой стране. Я лишь хочу сказать, что не считаю для себя возможным оставаться частью системы, которая обходится с народом этой страны — моим народом — подобным образом.
Я его не винил. На его месте я сам поступил бы примерно так же. А может, даже поддался бы соблазну, взял правосудие в собственные руки и пристрелил бы одного-двух угнетателей. Ну и утро получилось: бойня в Пенджабе, беспорядки в Калькутте, а лучший из моих младших офицеров угрожает уйти в отставку. И все это до завтрака.
— Что вы собираетесь делать дальше? — поинтересовался я.
Кажется, мой вопрос его удивил.
— Я пока об этом толком не думал.
Это был добрый знак. Раз сержант действовал без четкого плана, у меня оставался шанс убедить его изменить решение. Но мы ничего бы не добились, сидя по разные стороны стола и рассуждая о плюсах и минусах британского правления в Индии. Если я хотел уговорить сержанта отозвать прошение об отставке, стоило подойти к вопросу более тонко.
Мы сидели в кофейне в одном из переулков по соседству с Лал-базаром. Судя по виду этого заведения, оно знавало лучшие времена. Но если начистоту, любые времена, пожалуй, были лучше, чем сегодняшний день. Место было явно индийское, европейцы сюда почти не заглядывали. Этим же утром оно и от индийцев не ломилось, а точнее, практически пустовало, своей унылой атмосферой напоминая ритуальный зал, из которого покойника уже увезли на кладбище. Пара официантов толклась в углу зала, стараясь не встречаться взглядом с немногочисленными посетителями.
Мы устроились за небольшим столиком. Одна из ножек была короче остальных, отчего вся конструкция опасно кренилась, когда на нее облокачивались.
Несокрушим глотнул кофе и поморщился.
— Горячий?
— Горький, — ответил он, добавляя в чашку солидную порцию сахара.
— Несокрушим, вы помните день, когда мы познакомились? Я тогда спросил вас, почему вы пошли на службу в полицию.
— Да, сэр.
— Вы ответили: потому что когда-нибудь вы, индийцы, будете сами себе хозяева, а когда этот день наступит, вам понадобятся профессиональные детективы — точно так же, как и профессиональные судьи, и армейские офицеры, и инженеры, и вообще все, кто нужен, чтобы управлять государством.
— Да.
— И что заставило вас передумать?
Несокрушим заговорил тихим голосом:
— До настоящего дня я верил в британское правосудие и чувство справедливости. Конечно, бывают и плохие англичане — точно так же, как и плохие индийцы, — но тем не менее я всегда считал, что сама система справедлива. Она наказывает преступников и защищает пострадавших. Теперь я понимаю, что отец мой был прав. Когда нападают на одну англичанку, невиновные индийские мужчины должны ползать перед нею на брюхе. А когда жестоко убивают сотни, если не тысячи безоружных индийцев — мужчин, женщин и детей, — преступника чествуют, как героя. Неужели «британское правосудие» означает лишь «правосудие для британцев»?
Что я должен был ответить? Заявить, что все это ложь и пропаганда? Что британский офицер ни за что не отдал бы такого приказа? Я мог бы так сказать. Возможно, мне и следовало сказать именно это, но я достаточно хорошо знал, что происходило в Ирландии, чтобы понимать: как бы нам ни хотелось считать иначе, британская армия вполне способна на зверства.
Или я мог ему сказать, что если подобная бойня действительно произошла, то ее виновник — безумец, которого ждет справедливое наказание. По крайней мере, такое утверждение было бы хоть отчасти правдой. Пожалуй, и впрямь нужно быть сумасшедшим, чтобы велеть открыть огонь по толпе безоружных гражданских, но, по моему опыту, безумие никому еще не мешало получать высокие звания в армии, особенно сейчас, после войны, которая столь многих превратила в безумцев. Наверное, одним из таких был и Дайер. Толпу индийцев он воспринимал не как людей, а всего лишь как проблему, которую нужно решить.
Что касается справедливого наказания, то, будем честны, на официальном уровне произошедшее наверняка заметут под ковер. Бирн говорил правду. Наше правление зависело от того, сможем ли мы сохранять видимость морального превосходства над теми, кем правим. А как сохранять эту видимость, если признаться, что расстреляли сотни женщин и детей?
Но я не собирался лгать сержанту. Он заслуживал большего.
Мы оба заслуживали.
Беда была в том, что мое расследование двигалось по пути «Лузитании»
[67] и у меня не было никаких шансов спасти корабль без помощи молодого сержанта.
— То, что случилось в Амритсаре, — сказал я, — если все было именно так, как вы говорите, — это, я не спорю, преступление. Но ваша отставка никак не поможет погибшим. Напротив, если вы останетесь, мы сможем постараться помочь хотя бы одному индийцу.
— Вы о Сене? — Банерджи горько рассмеялся и сделал глоток кофе. — Ему уже ничем не поможешь. Что бы мы ни делали, его повесят.
— И вас не станет мучить совесть? Как вы будете жить, зная, что перестали бороться за человека, которого считаете невиновным, исключительно в знак протеста против того, что не в силах изменить?
Он ничего не ответил, и я, почувствовав, что нашел слабое место, продолжил атаку:
— Сену осталось недолго. Максимум — несколько дней. Именно вы первый предположили, что он может быть не виноват. Если вы все еще в это верите, то должны продолжать расследование ради него.
Сержант колебался. Я видел это по его глазам. Настало время предложить ему компромисс.
— Мне нужна ваша помощь, Несокрушим. Я не справлюсь один, а Дигби больше всего на свете хотел бы увидеть Сена на виселице. Ведь его тогда ждет это проклятое повышение. Не принимайте никаких решений, пока мы не распутаем это дело. Вот все, о чем я прошу.
Банерджи допил свой кофе.
— Хорошо, — согласился он по размышлении. — Я отложу решение до тех пор, пока дело не будет закрыто.
— Вот и отлично! — сказал я с чувством.
Он улыбнулся:
— Кроме того, вы правы: уйти сейчас мне не позволит совесть.
