Как всякий раз, когда он сталкивался с непроизвольным проявлением чувств, Мерсо был бессилен помочь и в то же время преисполнен уважения к животной боли другого человека. Он уселся на грязную и смятую постель и положил руку на плечо Кардоны. На покрытом клеенкой столе перед ним в беспорядке стояли спиртовка, бутылка вина, ящик с инструментами, валялись крошки хлеба и кусок сыра. Потолок был затянут паутиной. Мерсо, со смерти своей матери ни разу не входивший в эту комнату, меркой грязи и запущенности оценивал путь, пройденный этим человеком. Окно, выходящее во двор, было закрыто. Другое чуть приоткрыто. Керосиновая лампа с подвесками в виде миниатюрных игральных карт отбрасывала ровный круг света на стол, ноги Мерсо и Кардоны и стул, стоящий у противоположной стены. Кардона между тем взял фотографию в руки, стал смотреть на нее, целовать и все приговаривал голосом не совсем здорового человека: «Бедная мамочка». Но жалел при этом себя. Его мать была похоронена на безобразном кладбище на другом конце города, которое Мерсо хорошо знал.
Перед тем, как уйти, он сказал, старательно выговаривая слова, чтобы быть понятым:
– Не-нужно-так-убиваться.
– Я потерял работу, – не без труда выговорил Кардона и, протянув фотографию Мерсо, треснувшим голосом добавил: – Я любил ее. – Мерсо перевел: «Она любила меня». Следующие слова – «Она умерла» – Мерсо понял как «Я одинок». – Я сделал этот бочонок ко дню ее ангела». – Кардона махнул рукой в сторону каминной полки, где стоял маленький деревянный бочонок, покрытый лаком, с медными обручами и блестящим краником. Мерсо выпустил плечо Кардоны, и тот повалился на грязные подушки. Из-под кровати донесся глубокий вздох, пахнуло чем-то непереносимо гадким. Оттуда медленно, разминая затекшие члены, вылез пес. Он положил на колени хозяина квартиры свою голову с длинными ушами и золотистыми глазами. Мерсо смотрел на бочонок. В этой гнусной комнате, где учащенно дышал нездоровый человек, чувствуя, как на него всем своим жарким телом навалился пес, Мерсо впервые за долгое время ощутил безысходность, которая поднялась внутри, как морской прилив. В нем нарастало отчаяние, он закрыл глаза. Сегодня перед лицом одиночества и горя его сердце говорило: «Нет». Он ощущал, что единственным подлинным в нем был его бунт, а все остальное было убожеством и самовлюбленностью. Улица, на которой вчера кипела жизнь, все еще полнилась звуками. От садов под террасой к окнам поднимался запах травы. Мерсо предложил Кардоне сигарету, и они молча закурили. Прошли последние трамваи, а с ними еще живые воспоминания о людях и огнях. Бочар прилег, и вскоре из его носоглотки, забитой невыплаканными слезами, донесся храп. Пес, свернувшись клубочком у ног Мерсо, порой вздрагивал и повизгивал, видимо, ему что-то снилось. Стоило ему пошевелиться, запах псины ударял в нос Патрису. Он прислонился к стене и пытался сдержать поднимавшийся в сердце бунт против жизни. Лампа коптила, дымила и наконец потухла, наполнив комнату удушливым запахом гари. Мерсо задремал, но вскоре открыл глаза и уставился на бутылку с вином. С большим усилием встал, подошел к окну в глубине комнаты и замер. Из самой сердцевины ночи к нему, через определенные промежутки молчания, летели призывы. Где-то на самом краю дремавшего мира зазвучал долгий корабельный сигнал, зовущий людей к отплытию, к тому, чтобы начать все по новой.
На следующий день Мерсо убьет Загрея, вернется к себе и проспит всю вторую половину дня. Проснется в лихорадке. Вечером доктор найдет, что он болен гриппом. Коллега по работе придет справиться о его здоровье и, уходя, захватит с собой его заявление об отпуске. Несколькими днями позже все устроится и со смертью Загрея: статья в газете, расследование… Все подтвердит версию самоубийства. Придет Марта и, вздыхая, скажет: «Бывают дни, когда хотелось бы быть на его месте. Но иногда требуется больше храбрости, чтобы жить, нежели чтобы убить себя». Неделей позже Мерсо отправится на пароходе в Марсель. Для всех он уедет на отдых во Францию. Из Лиона Марта получит письмо, в котором ей будет объявлено о разрыве отношений, отчего пострадает только ее самолюбие. Заодно он сообщит ей, что ему в центральной Европе предложено исключительно заманчивое место. Марта напишет Мерсо до востребования о том, как тяжело ей дается расставание с ним. Это письмо никогда до него не дойдет, поскольку на следующий день после своего приезда в Лион его свалит жесточайшая лихорадка и он уедет на поезде в Прагу. В письме Марта сообщала, что после нескольких дней пребывания в морге тело Загрея предано земле и что потребовалось большое количество подушек, чтобы укрепить тело в гробу.
Часть вторая
Сознательная смерть
Глава 1
– Я бы хотел снять номер, – сказал вошедший по-немецки.
Портье, стоящий у доски с ключами, был отделен от холла гостиницы широким столом. Он внимательно оглядел приезжего: тот был в широком сером плаще и говорил, отвернув голову в сторону застекленной входной двери.
– Разумеется, сударь. На ночь?
– Нет, не знаю.
– Есть номера по восемнадцать, двадцать пять и тридцать крон.
Взгляд Мерсо был устремлен на улочку за стеклом. Он держал руки в карманах, голова не покрыта, волосы взлохмачены. В нескольких шагах слышался лязг трамваев, спускавшихся по Вацлавскому проспекту.
– Какой номер вы желаете, сударь?
– Не имеет значения, – ответил Мерсо, не отрывая взгляда от входной двери.
Портье снял ключ с доски и подал его гостю со словами «Номер двенадцать».
– Сколько стоит этот номер? – поинтересовался Мерсо, словно вдруг очнулся ото сна.
– Тридцать крон.
– Дорого. Я бы хотел номер за восемнадцать.
Портье, не говоря ни слова, снял другой ключ и обратил внимание постояльца на медную звезду, висевшую на нем: «№ 34».
Поднявшись в номер, Мерсо снял пиджак, ослабил галстук, не развязывая его, и машинально засучил рукава рубашки. Шагнул к зеркалу, висящему над умывальником, и увидел там осунувшееся лицо, слегка загоревшее в тех местах, которые не были покрыты многодневной щетиной. Его волосы, не знавшие щетки все то время, что он провел в дороге, падали в беспорядке на лоб, две глубокие морщины между бровями придавали его взгляду серьезное и мягкое выражение, которое его поразило. Только тогда ему пришло в голову оглядеться в жалкой комнатушке, составлявшей единственное, чем он владел на сегодняшний день. Липкие миры нищеты составили целую географическую карту на отвратительных обоях с большими желтыми цветами по серому фону. За огромной батареей повисли лохмотья жирной грязи. Выключатель был разбит, из него торчали медные провода. Над дешевой кроватью из древесностружечного материала свисал электрический провод, усеянный дохлыми мухами и заканчивающийся липкой лампочкой без абажура. Постельное белье, как убедился Мерсо, было свежим. Он достал из чемодана свои туалетные принадлежности и расставил их на умывальнике. Затем собрался было вымыть руки, но, открыв кран, снова закрыл его, отчего-то предпочитая сначала распахнуть окно, на котором не было занавесок. Оно выходило на задний двор с прачечной, образованный стенами других домов, у которых были не окна – оконца. На одном из них сохло белье. Мерсо лег и тут же заснул. Проснулся он в поту, разбитый и какое-то время кружил по комнате. Затем закурил, сел и тупо уставился на измятые брюки. Во рту было горько – от сна и от сигареты. Он снова оглядел комнату, почесывая под рубашкой бока. Перед лицом до такой степени запущенного помещения и собственного невообразимого одиночества его даже охватило чувство умиления. Оторванность ото всего, что было раньше, даже от лихорадки, четкое осознание всей нелепости и убожества, которые таятся в глубине даже самых благополучных жизней, послужили тому, что здесь, в этой самой комнате, перед ним вставало постыдное и тайное лицо свободы, которая рождается из чего-то подозрительного и контрабандного. Вялые тягучие часы, слагаемые времени, булькали вокруг него, словно болотная жижа под ногами.
