— Хочешь узнать? — поинтересовалась она, — Тогда оставайся здесь. Вскоре узнаешь даже больше, чем хотела бы. А я сваливаю. Можешь идти за мной, но если зашумишь или выкинешь какой-то дурной фокус в духе вашего ковена, я сломаю тебе шею. И видит Вельзевул, это будет самым приятным ощущением за весь этот ебанный день.
Отвернувшись от Холеры, будто мгновенно забыв про нее, Ланцетта коротко размяла плечи и почти беззвучно вкрутилась в узкую нору.
Ползти было дьявольски непросто. Пусть теперь у Холеры были свободны руки и ноги, это не очень-то выручало. Нора была узкая, даже уже, чем ей поначалу представлялось. Какая-то чертова кишка в каменном чреве Брокка. Кишка, по которой часть обеда, которую он не успел переварить, стремилась вырваться наружу.
Ланцетте тоже приходилось нелегко. Более тяжелая в кости и широкоплечая, она время от времени вынуждена была останавливаться, чтобы отдышаться или протиснуться через очередной узкий поворот. Холера не пыталась ее уязвить, сама отдыхала, отплевываясь от кислых земляных крошек во рту.
— Херова водосточная труба, — пожаловалась она в один из коротких моментов отдыха, забыв про обещание хранить молчание, — Хотела бы я знать, как они запихнули нас сюда.
Ланцетта не собиралась отвечать. Но, возможно, необходимость ползти по темной обдирающей шкуру норе в мертвой тишине непросто давалась и ей.
— Они и не запихивали. Это кормильная камера. Они роют такие камеры под сводом улья, затаскивают внутрь добычу, а потом закладывают вход. Оставляют только узкую шнёрку, чтоб протискиваться самим, этакий лаз для надзирателей.
Холера машинально провела пальцем по устланной ковром из тончайшей паутины земле.
Только сейчас она заметила, что земля мягкая, рыхлая, не успевшая слежаться и обрести настоящую твердость.
— Значит, это…
— Просто временная кладка. Через какое-то время они сами разберут ее. Нора превратится в обычную пещеру на стене улья. Одну из многих других.
Холере не хотелось задумываться над сказанным, но даже свежие ссадины, оставленные каменной кишкой на ее предплечьях, не могли заглушить по-комариному зудящего голоска беспокойства.
— Но зачем им разбирать кладку? Тогда пленники могут выбраться, верно?
Она не видела лица Ланцетты, лишь стертые подошвы ее ботинок, но отчего-то ощутила мрачную улыбку на волчьем лице, горящую бледным огнем в вечной подземной ночи.
— К тому моменту пленники уже не хотят выбираться. Даже те из них, кто еще могут.
Это же кормильная камера.
Сука. Очень утешила, благодарю. Холера сдержала рвущие наружу ядовитые слова. Сейчас от них не было толку. Да и не успела бы она ничего сказать, потому что секундой позже ботинок Ланцетты бесцеремонно врезался в ее лоб, сдерживая на месте.
— Стой. Нора заканчивается. Значит, мы добрались.
Холера ощутила, как тяжелым мячиком запрыгало по грудной клетке сердце. Добрались? Но это место не было похоже на подвал заколоченного дома. Слишком узко, темно и…
— Это выход? — жадно спросила она.
— Это улей, — буркнула из полумрака Ланцетта, — Ход уходит вниз и обрывается. Возможно, выход в основную камеру. Я прыгну. Если ничего не крикну через пять секунд, прыгай следом.
А если крикнешь? — тоскливо подумала Холера. Что мне делать здесь, безоружной, окруженной со всех сторон мертвой землей? Царапать ногтями камень, слушая треск костей подбирающихся ко мне сфексов? Ну спасибо, очень, чьорт побьери, признательна, ах ты…
Ланцетта прыгнула.
Часть четвертая
Пять секунд ничего не происходило. И десять секунд. И двадцать.
Холера вслушивалась в тишину так, что норовили закровоточить барабанные перепонки, но ровным счетом ничего не слышала. Здесь, под землей, где не было ветра, а мягкая земля легко впитывала колебания воздуха, звук рождался уже тихим, и умирал невероятно быстро, не порождая эха. Она с тоской вспоминала вырезанные из камня горбы Броккенбурга и грохот колес по мостовой. Она больше никогда не назовет грубый старый Брокк шумным и вонючим, не припугнет проклятьем нерадивого возничего, не…
— Чего ты там разлеглась? Только не говори, что у тебя выдалась свободная минутка и ты решила подрочить?
— Представила, как тебя сношают восемь похожих на крокодилов либлингов! — огрызнулась Холера, — Извини, не смогла удержаться, соблазн был слишком велик…
На самом деле она не разозлилась, больше обрадовалась. Под землей одиночество отчего-то ощущается крайне неуютно. Может, Ланцетта и была кровожадной сукой, но сейчас даже ее общество не казалось неприятным.
— Прыгай, — сухо приказала Ланцетта откуда-то снизу, — И держи пасть закрытой.
Холера спрыгнула. Точнее, покатилась кувырком вниз по чертовой норе, сдирая ногти в тщетной попытке зацепиться и отчаянно ругаясь. В свое время она закатила на бильярде немало шаров в разных кабаках Брокка, но никогда не думала о том, что испытывает шар, метким ударом отправленный в лузу…
Мягкого падения не получилось. Ланцетта железной рукой припечатала ее к осыпающейся стене, и вышло не очень-то нежно.
— Тихо, — шепотом приказала она, — У сфексов нет слуха, но под землей они чутки как дьяволы. Не вздумай орать. Просто смотри.
Холера просто посмотрела. И не рожденный крик съежился где-то в ее груди, точно мертвый ребенок в утробе матери. Превратился в липкий, закупоривший дыхание, ком. Но, что-то, должно быть, все же прорвалось наружу в виде всхлипов, потому что Ланцетта выругалась себе под нос.
— Это…
— Надо было сразу тебе горло вспороть.
— Это…
— Да. Это улей.
Улей.
Не подвал заколоченного дома, как она надеялась. Или подвал, но такого исполинского размера, что здесь мог бы разместиться, немало не ужавшись, фундамент Любекского собора. Огромная яйцеобразная выемка в толще земли, исполинская лакуна, симметричная, но какой-то отвратительной неестественной симметричностью.
Будто какой-то великан бросил в землю недоеденную грушу, отрешенно подумала Холера. Плод сгнил, но земля сохранила в себе его форму. А паразиты, сидевшие внутри, устроили внутри свое царство. Царство, где нет ни ветра, ни солнечного света, а есть лишь кропотливая молчаливая работа в вечном полумраке и треск костей.
Основание огромной чаши, в которой они оказались, представляло собой сложно устроенный лабиринт из бесчисленного множества утоптанных троп, сливающихся друг с другом точно кровеносные сосуды. Но стоило поднять взгляд выше, как дыханию становилось тесно в груди, а сердце сжималось в тугой, наполненный горячей кровью, комок. Вся боковая поверхность была усеяна отверстиями. Ходы, норы, пещеры, штреки, лазы, целые галереи… Из-за того, что их устья были обильно оплетены белесой паутиной, все вместе напоминало кусок разваренного рубца
[33] в тарелке, только не мягкого, а минерализировавшегося, покрытого неживым слюдяным глянцем.
