— Эй, поаккуратней, черт возьми! — крикнул Мюллер, не отличавшийся особым состраданием к гостям стройки.
Инженер дернул за лонжу, словно рыбак, вытаскивающий сеть из воды.
Нынче у него был богатый улов — коп со стрижкой ежиком, одетый в черное пальто, с которым он никогда не расставался, как кюре со своей сутаной. Мюллер схватил его за шиворот и рывком поставил обратно на мостки. Ньеман даже не успел понять, что стряслось, — пластиковый занавес по-прежнему перекрывал ему обзор.
— Лехман вон там, на самом верху, — сказал Мюллер, с трудом переводя дух, после чего расстегнул свой карабин, чтобы освободиться от неудобного напарника. — Там, в глубине, есть ступеньки. Только поднимайтесь осторожней.
Ньеман кивнул, он был в полной растерянности.
— А… как же мне спуститься?
— Лехман вас подстрахует. Я же вам говорил: он мужик башковитый.
Ньеман снова кивнул, развернулся и пошел по краю узкой деревянной дорожки, согнувшись в три погибели, чтобы не задеть головой доски, из которых состоял последний, верхний уровень лесов. Дойдя до конца, он и в самом деле увидел лесенку, кое-как сбитую из нескольких брусков. Вцепившись в перила, Ньеман взобрался по ней, на сей раз оказавшись выше пластикового занавеса.
И внезапно ему почудилось, будто он взлетел в стратосферу. Над его головой простиралось небо, сложенное из темных стрельчатых сводов. Капители колонн подчеркивали эту грандиозную и пугающую космогонию, — казалось, они высечены из базальта. У комиссара мелькнуло видение: небо как застывшая лава, очищенная холодом.
— Добро пожаловать в мое царство!
Обернувшись, Ньеман увидел за тюбиками краски, веревками и досками расплывчатую белую фигуру. Прожектор, скрытый за пластиковой завесой, превращал ее в слепящий силуэт.
Осторожно лавируя между кистями и банками, во множестве раскиданными на мостках, Ньеман подошел к окликнувшему его человеку. Еще один великан в комбинезоне, но еще вдобавок и в трехгранной маске с козырьком, которая придавала ему сходство с огромным кузнечиком, выкрашенным в белое. Плюс к тому фетровые перчатки, уходившие в рукава комбинезона, что делало его облачение герметичным и непромокаемым. Честно говоря, в эту минуту Ньеман и сам не отказался бы от такой маски — удушливый запах синтетических красок и влажной штукатурки немилосердно разъедал ноздри.
— Что вам угодно? — спросил Лехман, сняв маску ловким движением фехтовальщика.
Ньемана удивило его лицо — типичный мушкетер, со светлыми усиками и глазами, сверкающими, как драгоценные камни. С такой внешностью ему бы играть в фильмах плаща и шпаги.
— Я хочу поговорить с вами о фресках из Святого Амвросия.
— А в чем дело?
— Вы ведь начали работать над ними?
— Нет. Начну после общестроительных работ. Тех, которые внизу.
— Говорят, вы мастер своего дела.
Реставратор не смог сдержать горделивой улыбки из-под своих золотистых усов.
— Что вы можете сказать об этих росписях?
— Да ничего особенного. Работа так себе, датировать можно восемнадцатым веком.
— Вы надеетесь восстановить то, что было на обрушенном своде?
— Ну, чтобы понять это, мне нужно сначала посмотреть на обломки.
— А разве вам их не показали?
— Нет еще… Извините!
С этими словами Лехман выхватил из чашки несколько кусочков керамики, взял тоненькую кисточку, осторожно нанес на них какой-то блестящий состав и приложил к своду над тем местом, где стоял.
— Это мозаика? — удивленно спросил Ньеман. — Я не думал, что церковь Святого Франциска такая старая.
— А она вовсе не старая. Эту церковь построили в семнадцатом веке. Но было решено украсить ее мозаикой пятнадцатого века — она все равно пропадала без пользы в одной из часовен Калабрии, там, где родился святой Франциск из Паолы.
Говоря это, он продолжал тщательно укладывать кусочки смальты, восстанавливая изображение, которое Ньеман пока еще не мог распознать.
— А как вы относитесь к намерению Посланников во что бы то ни стало восстановить своды Святого Амвросия?
— Да никак. Но им это слишком дорого обойдется. У меня очень высокие расценки — их жалкие росписи того не стоят.
Удушливый запах синтетической смолы терзал горло Ньемана, но любопытство было сильнее. Он подошел ближе, чтобы рассмотреть изображение, составленное из керамических кубиков. Это был ягненок с темно-коричневой шерстью, одиноко стоявший в саду между деревьями, намеченными всего несколькими штрихами. Очевидно, пасхальный агнец…
Ньеман отступил назад и взглянул на реставратора, склонившегося над верстаком, загроможденным растворителями, кистями, губками, тампонами… Сейчас Лехман напоминал алхимика, трудящегося в глубине потаенной пещеры.
— Разве что они поверили слухам, — продолжал он, выпрямившись и с удовольствием разглядывая свое произведение.
— Каким слухам?
Лехман наклеил несколько последних кусочков обожженной глины на туловище ягненка.
— Ходили слухи, что под видимой всем росписью скрываются какие-то древние фрески.
Ньеман, который с самого начала подозревал, что с этим сводом дело нечисто, тотчас встрепенулся:
— То есть произведение, имеющее гораздо бо́льшую художественную ценность?
Но Лехман полностью ушел в свою работу. Кусочки керамики отражали свет по-разному, и этот оптический эффект придавал ягненку вид живого существа.
Ньеман продолжал:
— Вы разве не произвели рентгенографию свода?
— Обычно так и делается, но в данном случае это было невозможно.
— Почему?
Художник наконец соизволил оторваться от своего занятия и взглянул на Ньемана:
— Потому что Посланники мне это категорически запретили.
— То есть они не хотели, чтобы вы увидели нечто, скрытое под фресками?
— Именно так. Мне несколько раз настойчиво повторили, что мои реставрационные работы должны ограничиться лишь поверхностным слоем.
Итак, «мушкетер» открыл перед ним совершенно новые горизонты для расследования, и эта реальность не имела ничего общего с религиозными убеждениями Посланников или с каким-нибудь тайным ритуалом. Она лежала совсем в иной плоскости — гораздо более знакомой Ньеману.
А именно: кража произведения искусства, которая попросту приняла скверный оборот.
Ягненок был готов. Казалось, он только что родился прямо на его глазах, еще влажный от околоплодных вод мира.
Но в тот же миг Ньеман понял свою ошибку: эта темная фигурка — не ягненок, а лев. Без сомнения, зверь Апокалипсиса
[46].
