— Якоб. Он возмущен тем, что вы посмели ворваться на территорию Обители с оружием в руках. Ты хоть соображаешь, что это для них значит?!
— Я расследую преступление, а это не загородная прогулка.
Шницлер возмущенно запыхтел:
— Ты представляешь, как на это отреагирует пресса?
— Ну, пока никто ничего не знает.
— Не забывай, что ты в провинции, милый мой! И родные твоих подозреваемых наверняка уже оповестили ассоциации, которые их опекают, а у тамошних жандармов наверняка есть близкие, которые, вполне вероятно, работают в местных средствах массовой информации. И завтра утром они раструбят о твоей акции по всему Верхнему Рейну!
Ньеман начал мерзнуть. Он уже не чувствовал пальцев, и его лицо задубело на холоде. Этот разговор ни к чему не вел.
— Есть еще одна проблема, — продолжал прокурор, понизив голос.
— Как и у меня.
— Сбор винограда.
— Что ты имеешь в виду?
— Я в этом ничего не понимаю, но слышал, что его нужно собирать точно в срок, день в день, и в определенных климатических условиях.
— Ну и что?
— А то, что, если они облажаются с этим сбором по твоей милости, нам это будут припоминать все последующие десять лет.
— Филипп, ты поручил мне разгрести эту помойку. И теперь отступать уже поздно.
— Я все понимаю, но я ведь и тебя знаю как облупленного. Ну разыграй это дело low profile, черт подери! Втихую! Помягче!
Ньеману начинала надоедать роль козла отпущения при этом типе, который всю жизнь просиживал штаны в своем кабинете. Он уже было собрался отбрить его, как вдруг услышал сзади подозрительный шорох.
— Ладно, буду держать тебя в курсе, — торопливо сказал он и обернулся. Перед ним стоял Якоб со своей соломенной шляпой в руках, словно гном, выскочивший из детской сказки. Интересно, сколько времени он проторчал у него за спиной?
27
Ньеман расположился вместе с Посланником в зале собраний полицейского участка — тридцать квадратных метров, линолеумный пол, тусклые плафоны, школьные столы, поставленные буквой «п»… Безликая, но вполне доброжелательная атмосфера, типичная для французской администрации.
Якоб, присевший на краешек стула, со своей дурацкой шляпой на коленях, держался сейчас вполне спокойно. Комиссар приготовился было к скандалу, однако гном начал свою речь в самом что ни на есть мирном тоне.
— Мы удивлены… — вкрадчиво начал он.
Ньеман кивнул и дал ему высказаться. Ничего нового он не услышал: скандальный арест исключительно сезонников-цыган, вторжение в Обитель с огнестрельным оружием, риск запоздать со сбором винограда…
То же самое, что говорил и Шницлер, только теперь — елейным тоном. Но Ньеман все-таки предпочел бы звериный рык прокурора.
— Весьма сожалею, — ответил он. — Нам следовало вести себя повежливей…
Якоб закивал, явно довольный услышанным.
Но Ньеман еще не кончил.
— Однако, — продолжал он, — я должен вам напомнить, что вы не имеете права нарушать статьи уголовной юрисдикции нашего государства. Ваша Обитель, даже отличающаяся по духу и правилам от общепринятых норм, тем не менее находится на французской территории. В свете этого факта вы не можете пользоваться ни дипломатической неприкосновенностью, ни чем-либо иным в том же роде.
Он говорил, четко произнося каждый слог и намеренно прибегая к специальному жаргону Гражданского кодекса.
— Но послушайте, — возразил анабаптист (его щеки начали интенсивно багроветь), — в чем вы обвиняете этих рабочих?
Ньеман сокрушенно покачал головой, сделав вид, что заранее сожалеет:
— Ничего не могу вам сказать, но должен предупредить: Самуэль был убит.
— Что?!
Якоб умело разыграл изумление. Но майор был уверен, что гном полностью в курсе расследования. Он не мог сказать точно, кто его в это посвятил, но в одном был уверен: Посланники каким-то образом следят за его действиями извне…
— С чего вы это взяли?
— Еще раз повторяю вам, — ответил Ньеман, — что не имею права разглашать тайны следствия. Но вы должны понять, что в данной ситуации мы обязаны проверить все возможные версии.
— Неужели кто-то из этих людей мог совершить такое злодеяние?!
Ньеман совсем не собирался откровенничать с Якобом, но все же решил посвятить его в некоторые детали, чтобы умаслить.
— Мы предполагаем, что это была кража, — сообщил он. — Кража, которая плохо кончилась.
— Кража? — растерянно повторил гном. — Но… кража чего?
— Фрагмента свода.
— Но этот свод не имеет никакой художественной ценности!
— Я не так уж в этом убежден. Вам известно, что под верхним слоем фресок скрывался еще один, живописный?
Это был блеф чистой воды, но в схватке с таким коварным противником, как Якоб, годились любые средства.
— Кто вам сказал?! Насчет этой росписи ходили какие-то смутные слухи, но не было никаких доказательств.
— Тогда почему же вы запретили Максу Лехману сделать радиографию сводов?
— Да ничего мы ему не запрещали! Просто это не было включено в наши статьи расходов, вот и все.
— Значит, вам не хотелось узнать, что там под новой росписью?
— Ничего там нет. Бессмыслица какая-то.
Ньеман перегнулся через стол, опираясь на локти:
— А тогда зачем же вы скрыли обломки обрушенного свода?
— Мы ничего не скрывали!
— И где же они?
— В Диоцезе. Мы их сложили туда, пока не закончатся работы по укреплению свода.
— И я могу их увидеть?
— Разумеется. Нет проблем.
— Вы собрали все фрагменты?
— Ну… да.
— Все-все? Ничего не упустили? Ничего не было украдено?
— Комиссар…
— Майор.
— Хорошо, майор. Я не понимаю, о чем вы говорите, и, если позволите, должен заявить, что ваше расследование идет по ложному пути. Вы с самого начала занялись не тем, чем нужно: в нашей Обители нет места никаким актам насилия.
— Часовня Святого Амвросия не относится к вашей Обители.
— Но она принадлежит нам. Впрочем, я не это имею в виду. Ни один член нашего сообщества не может быть жертвой нападения.
— Почему?
— Мы не поддерживаем никаких контактов с внешним миром. У нас нет денег, и мы не представляем никакого интереса в глазах… вас всех. И вообще, почему вы так уверены, что Самуэль погиб не от обрушения кровли?
