Стефани не ответила. Она вела машину, подавшись вперед, чуть ли не лежа грудью на руле, напряженная и серьезная.
— Если допустить существование кого-то другого в этой истории, то почему этот другой не мог устроить обрушение свода?
— Потому что он был не заинтересован в том, чтобы скрыть свою жертву. Труп Самуэля был его посланием.
— О’кей, предположим. Но если Посланники так уж сильно хотели выдать это убийство за несчастный случай, то почему они оставили камень во рту жертвы?
— Очень просто: они его не заметили.
В салоне машины воцарилось молчание, и как раз в ту минуту солнце исчезло за горизонтом. Начиналась длинная осенняя ночь, а здесь, в Эльзасе, она была безжалостно холодной, как зимняя.
Перед Хранилищем, рядом с жандармами, которые сопровождали Лехмана и его группу, стояла делегация Посланников. Вполне презентабельные господа, никаких тебе автоматов и револьверов.
Ньеман не стал обсуждать ситуацию со Стефани: ему пришлось бы выдать своего информатора. Так или иначе, а эти сведения все равно где-нибудь всплывут. Впрочем, капитанша, выключив мотор, сама спросила:
— А как вы узнали, что фреска находится здесь?
— По личным каналам.
— А именно?
— Оставь это.
Ньеман знал, что спешить ему некуда. Они подошли к амбару. Майор поднял воротник куртки, хотя и сам не знал, холодно ему или жарко.
— Деснос, ты не могла бы оказать мне услугу?
— Слушаю вас.
— Вернись в жандармерию и распечатай протокол допроса Парида. Запись я тебе сейчас перешлю.
— Что?! Но я думала…
— Я знаю, что́ ты думала, но нам не обязательно торчать тут вдвоем. Шницлер наверняка потребует от нас отчета, притом в письменном виде. И протокол допроса Парида удовлетворит его, хотя бы на несколько часов. Мы продвигаемся скачками, ничего не поделаешь.
Разъяренная капитанша пошла назад, к своему «рено». Едва Ньеман шагнул в амбар, как к нему кинулся Лехман, в белом халате, с сияющими глазами:
— Это фантастика!
— Ну, давай показывай.
— Просто фантастика!
Ньеман не стал тратить время на тщательный обзор Хранилища: просторное помещение, с виду пустое, вдоль стен — серые стойла, от которых несло навозом. Сухим навозом, словно схваченным временем и холодом.
Прожектора команды Лехмана высвечивали фреску. Ньеману вспомнился черный монолит из «Космической одиссеи 2001»
[77] — только здесь он лежал, разбитый на куски. Вокруг суетились техники с какими-то сложными приборами, напоминавшими инструменты геодезистов.
— Прошу сюда, — сказал Лехман.
Реставратор уже успел расставить свои компьютеры на верстаке. Как и в прошлый раз, на экранах виднелись черно-белые изображения, плавающие в голубоватом мареве.
— Обе фрески написаны одной и той же рукой, — объявил Лехман. — Весь потолок часовни оформлял один художник. Примерно так же, как Микеланджело — в Сикстинской капелле, только масштабы другие.
То, что они сейчас видели, не имело ничего общего с могучими колоссами тосканского гения. Изображение снова дышало — только в приглушенном варианте — неистовой силой первой скрытой фрески. Сплетенные тела, трагические лица, пылающие пейзажи: библейские сцены здесь выглядели подлинным кошмаром.
У людей были черные десны, проплешины на месте волос, выпавших целыми прядями, выжженные глаза. Все вместе напоминало жуткие фотографии жертв, сгоревших в атомном пламени Хиросимы.
— Здесь художник утрировал характерные черты своего стиля. И потом, это множество фигур… Очень напоминает адские образы Брейгеля Старшего и его «Триумф смерти»
[78]. Такие же искаженные лица, та же тщательная проработка деталей… В этом отношении можно говорить скорее о пятнадцатом или шестнадцатом веке.
— А что собой представляют эти сцены?
— Тут не все ясно… Они тоже расположены крестообразно. Вон о той, верхней, могу уверенно сказать, что это Адам и Ева…
Изможденная пара стояла у подножия древа познания — иссохшие тела, до черноты опаленные солнцем. Художник явно представлял земной рай невеселым местом.
— А слева — Вавилонская башня, крах человеческих амбиций, рассеяние людей, не говорящих больше на одном, общем языке…
Здесь живописец собрал вместе каменные обломки и людские фигуры, образовавшие нечто вроде пирамиды, полуминеральной, получеловеческой, символизирующей хаос мироздания…
— Зато никак не могу уверенно определить, что иллюстрируют два следующих эпизода… Старик, взывающий к юноше, может быть Исааком, который благословляет Иакова, или Иовом, лишившимся своих детей, или даже Авраамом, приносящим в жертву сына… здесь плохо видно.
Ньеман слушал его, мысленно спрашивая себя: а так ли уж важен смысл этих изображений? Но в то же время он чувствовал, как гипнотически действуют на него лица персонажей, их жгучие взгляды, их кости, готовые прорвать кожу…
Лехман простер руку к последнему экрану, слегка согнув пальцы, словно он держал невидимое яблоко.
— А в нижней части этой крестообразной фрески изображена спящая женщина; это может быть один из многих ветхозаветных персонажей, тут я должен провести тщательные изыскания.
Майор склонялся к мысли, что женщина, скорее, агонизирует: казалось, ее коренастая фигура и короткие руки погружены в лужу черной крови, а может, это был след атомного пламени, опалившего землю. «Облученные из часовни Святого Амвросия» — хорошее название для очерка в местной прессе.
Лехман восхищенно щелкнул языком и торжественно заключил:
— Просто потрясающе! Эта часовня станет нашей Сикстинской капеллой!
Вот в этом Ньеман сильно сомневался: Посланники никогда не допустят, чтобы кто-то обнародовал существование данных фресок, и уж точно запретят удалять поверхностный живописный слой. Этим сценам суждено оставаться погребенными под штукатуркой, а любоваться ими будут лишь немногие посвященные, и только в свете рентгеновских лучей.
— Ладно, пока я попрошу вас хранить молчание, — сказал майор. — Эти изображения — часть следственных материалов и считаются секретными.
— Ах да… Ну… разумеется…
Лехман, конечно, уже вообразил себя героем, рассказывающим журналистам, как он раскопал эти сокровища. Притом в процессе криминального расследования, ни больше ни меньше!
