— Дай возможность Посланникам завершить сбор урожая. Если они загубят в этом году свой гевюрцтраминер, это будет настоящая катастрофа.
— Хуже, чем два трупа?
— Да ладно, не усугубляй. Эти несколько дней могут спасти или погубить работу целого года. Стоит чуть-чуть опоздать с переработкой винограда или хоть на йоту изменить процесс — и конец всему.
— Я ушам своим не верю!
Прокурор одернул двубортный пиджак. Как ни странно, дождевые капли не смочили его серебристую шевелюру, она осталась сухой и плотной, как гусиное оперение.
— В общем, я на тебя надеюсь, — заключил он, подтягивая галстук. — Посланники, конечно, занудные типы, но они опытные виноградари, а у нас в долине, ты сам знаешь, все завязано на их вине.
— Даже твоя карьера.
Шницлер расхохотался и зашагал обратно, к журналистам, чтобы сказать им несколько ободряющих слов. Тех, которые народ услышит в полуденном новостном выпуске на канале «Франс-3. Регионы».
А сам Ньеман направился к часовне. Ливень уже начал стихать, капли падали все реже, да и те уносил ветер. Теперь это был лишь намек на дождь, прозрачный и призрачный.
На его место прихлынула другая волна — властные запахи мокрых листьев и древесной коры. Ньеман жадно вдохнул их полной грудью. Ливень, второе убийство… Да, все это не могло не взбудоражить. Нынешнее событие обозначило новую стадию расследования.
Из-за угла часовни вышла Стефани Деснос.
— Техники ничего не обнаружили, — сообщила она. — Ни одного следа, ни одного отпечатка пальцев.
Ньеман восстановил в памяти картину преступления: труп Якоба, засунутый в щель за каменным алтарем, раны на его обнаженном торсе, голова, размозженная камнем. И его настроение мгновенно упало до нуля.
— Никаких следов на полу? Ни капли крови?
Деснос затеребила свой пояс:
— Техники думают, что убийца воспользовался одним из пластиковых чехлов. Судя по всему, это настоящий профи.
— Или же обычный парень, только поумней других. А вокруг часовни?
— Ничего.
— На земле? В грязи? Никаких следов ног или шин?
— Говорю же вам: ничего.
— А камень?
— Какой камень?
— Тот, которым ему разбили голову.
— Тоже не найден.
Стефани отвечала угрюмо, смотрела хмуро, ее лицо было искажено гримасой, как у человека, который подавился орехом и с трудом откашлялся.
Ньеман прекрасно ее понимал: первое настоящее расследование, и она так надеялась отличиться…
— Что говорит судебно-медицинский врач о времени смерти?
— Врача нет.
— Что-о-о?
— Циммерман уехал в Кольмар и…
— Я слышать не хочу об этом халтурщике! Мне нужен настоящий эксперт.
— Пока это единственный, кто может произвести вскрытие, и…
— А я тебе говорю: найди другого! Что со свидетелями?
— Мы опрашиваем Посланников, но заранее ясно…
И она замолчала. Можно было не договаривать: убийца остался невидимым, а члены секты не заговорят. Как не желали говорить с самого начала…
— Я поручаю дознание тебе, — заключил Ньеман. — Оцепишь место убийства и выжмешь из него все, что возможно.
Деснос кивнула. Теперь ей явно полегчало: это была стандартная жандармская процедура, знакомая, как таблица умножения.
— Для начала будем действовать по методу улитки — прочесывать сектор кругами, постепенно расширяя их.
— По методу улитки? Что-то мне не нравится это слово.
— Да ладно вам, — обиженно откликнулась Стефани.
Майор указал ей на группу рыжебородых людей в мокрой черно-белой одежде, с бледными и, как всегда, бесстрастными лицами:
— Первым делом выставь отсюда этих святош, пока они не затоптали твой «сектор».
В ответ Деснос протянула ему чье-то удостоверение личности:
— С вами хочет поговорить вдова Якоба.
— Очень кстати, я тоже хочу.
54
При виде этой женщины Ньеман подумал о Дебюсси. Нет, не о его музыке, а о названиях его фортепианных пьес. «Девушка с волосами цвета льна», «Затонувший собор», «Сады под дождем»… Рашель Кёниг — так значилось в документе — была воплощением этих поэтических образов. Она стояла перед комиссаром, хрупкая, жалкая, точно ощипанная птичка, в промокшей одежде и чепце на каштановых волосах. Эта женщина не доставала ему до плеча, но из-за длинной шеи казалась значительно выше ростом. Ее округлое личико со светлыми глазами, такими размытыми, что чудилось, будто они вот-вот растают в этом дождливом мареве, напоминало маленькую луну.
— Здравствуйте, мадам, — почтительно произнес Ньеман, перед тем как представиться. — Будьте добры, пройдите со мной.
Рашель не двинулась с места. Майор воспользовался паузой, чтобы получше ее рассмотреть. Молодость этой женщины поразила его. Судя по документам, ей было двадцать два года, но эта цифра, казалось, не имеет к ней никакого отношения. Примерно так же, как у партитуры нет ничего общего с вдохновенным звучанием исполняемой музыки.
— Прошу вас, мадам.
Наконец она решилась двинуться с места.
В жандармерию он ее, конечно, не повезет, даже речи быть не может. Они прекрасно поговорят в машине. Подходя к «рено», комиссар еще раз прочел слоган на дверце: «ЖАНДАРМЕРИЯ. НАША РАБОТА — ВАША БЕЗОПАСНОСТЬ». Н-да… не пора ли сменить это бодрое название?
Ньеман открыл заднюю дверцу и знаком пригласил Рашель сесть в машину. Он чувствовал, что к ее фанатичной вере примешивалось ослепление молодости. И ему понравилась эта мысль. Считается, что годы обогащают вас, делают сильнее. Но на самом деле все совсем наоборот. Возраст отнимает у человека энергию, разрушает его. Нажитый опыт подтачивает волю, оскверняет мечты. А молодость ничего не знает, но во все верит и презирает стариков — вот почему она гениальна.
— Прежде всего, — начал Ньеман, усевшись рядом с Рашель, — позвольте выразить вам мои соболезнования. Я…
— Это надолго? — прервала его Рашель.
Она сидела, выпрямившись, положив руки на колени. Ее профиль четко выделялся на фоне стекла, усеянного дождевыми каплями. Выпуклая линия лба, чуть нависающего над глазами, дерзко вздернутый нос, рассеянно приоткрытые губы. Неординарная внешность…
— О нет, всего несколько минут, — успокоил ее Ньеман.
Совершенно неожиданно для него Рашель вынула из мокрого мешочка табак и листки бумаги. На какой-то короткий миг он подумал, что она собирается свернуть себе «косячок», но нет: это был «капрал» — обычный самосад, без сомнения выращенный где-нибудь между виноградными лозами.
