Они подошли: Ньеман — держа руку на револьвере, Ивана — пряча руки в карманах; она не хотела, чтобы Рашель видела ее раны.
Казалось, Рашель счастлива, что девушка выжила. В ее глазах снова сияло радостное понимание, как в первые дни их знакомства. А главное, она нисколько не удивилась тому, что Ивана избежала неминуемой гибели.
Ньеман, который никогда не забывал о полицейских клише, объявил:
— Все кончено, Рашель.
Он не стал вынимать наручники, и это была единственная его уступка в данной ситуации.
Рашель высвободила руку, которой поддерживала голову Жана, — ребенок крепко спал, уткнувшись лицом в складки ее черного платья, — и приложила палец к губам:
— Тише, не разбудите его. Я с таким трудом его укачала.
Она снова взглянула на Ивану, и той невольно вспомнились торжественная радость и глубокое умиротворение, которые завладели ею в те минуты, когда Рашель омывала ей ноги.
Потом Рашель перевела взгляд на спящего сына. Ее лицо было озарено улыбкой, словно она давно мечтала об этой минуте, об этом объятии…
— Якоб поклялся мне, что никогда не пожертвует Жаном, — добавила она шепотом.
Казалось, Рашель всего лишь переводит дыхание, но на самом деле у нее стоял комок в горле. Только сейчас Ивана поняла, что Рашель плачет.
— У вас есть дети? — спросила женщина, взглянув на Ньемана.
— Нет.
— Грустно признаться, но я всегда любила Жана гораздо больше двух своих дочерей. Ведь он гораздо больше нуждался в моей любви.
И она начала нежно укачивать сына.
— Я так говорю не потому, что он беспомощнее, а потому, что он знает только любовь. Его душа — это чистый свет небесный… И я всегда старалась быть на высоте… Невинность для человеческого существа — это ежеминутный вызов, борьба со злом. Рядом с ним я приближалась к Господу, приобщалась к той безупречной чистоте души, которая противоречит человеческой природе.
Ее лицо горестно исказилось, зрачки заволокла пелена, словно какое-то стальное перо заштриховало их темными чернилами.
— Так вот: даже если Жан обречен, он доживет до самого последнего дня, отпущенного ему Господом, под моей защитой.
Ивана была потрясена ее словами, а вот Ньемана, казалось, они ничуть не растрогали.
— На протяжении всех этих лет, — жестко сказал он, — вас как будто ничуть не волновали жертвоприношения других детей.
Рашель ответила снисходительной улыбкой сквозь слезы: Ньеман слишком грубо, слишком примитивно представлял ситуацию.
— Самуэль и Якоб говорили, что такова цена наших урожаев.
— Вы имеет в виду вино?
Рашель коротко усмехнулась, на сей раз с нескрываемым презрением.
— Я имею в виду кровь. Чистота нашей расы достигается за счет уничтожения рецессивных генов. Каждый год мы обязаны сжигать все отходы — иными словами, этих неполноценных детей, и это способствует некоторым образом появлению на свет удачных… образцов.
Молодая женщина задумчиво откинула голову и сомкнула веки. Несмотря на юный возраст, в ней уже чувствовалась сила духа, свойственная великим проповедникам, которые, взывая к верующим с высоты кафедры или с вершины горы, умеют заворожить и подчинить их, всех до единого.
И во время жатвы скажу я жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в связки, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою
[129].
— Как же ты могла мириться с такими ужасами? — воскликнула Ивана.
— Наступает момент, когда вера — это попросту повиновение приказам.
— Кто еще был в курсе жертвоприношений? — спросил Ньеман. Как истинный сыщик, он привык доискиваться до самой сути явлений.
— Якоб, Самуэль, Циммерман и еще несколько человек. Я потом назову их вам.
Ивана на лету подхватила одно из прозвучавших имен:
— Циммерман? Он что — работал на вас ради денег?
— Нет. Он был из наших. Притом, без сомнения, одним из самых ценных. И согласился жить среди мирян лишь для того, чтобы доставать лекарства, необходимые для этой миссии.
Теперь Ивана видела перед собой «Девушку с жемчужной сережкой»
[130], с той разницей, что здесь жемчужиной было чистое безумие. Рашель не находила ничего дурного в том, что отрубала пальцы Марселю или ежегодно приносила в жертву на костре нескольких детей во имя того, что называлось Ordnung и Gelassenheit — Порядок и Спокойствие.
— И с каких же пор длится это безумие?
— С прихода Отто Ланца.
Ответ Ивана знала заранее, но она тоже служила в полиции. Поставить все точки над «и» было необходимо, хотя они причиняли не менее жестокую боль, чем гвозди распятия.
— И ты участвовала в этих… церемониях?
— Я привозила детей в больницу.
Ивану словно током ударило. В какой-то миг ей захотелось придушить это безжалостное создание. Но тут Ньеман вынул из кармана пузырек, взятый в лаборатории.
— Это смертельная доза?
— Нет.
— Вам нужно было, чтобы дети были живы в момент жертвоприношения?
— Да. Иначе оно утратило бы свою силу.
Ивана перевела взгляд на вилы — длинную палку с металлическим трезубцем, самое подходящее орудие, чтобы разбить чье-то лицо. Но Ньеман, не сводя глаз с Рашель, железной рукой ухватил девушку за шиворот, не дав ей двинуться с места. И эта хватка бесстрастного человека, который вел свое расследование по всем правилам, вопреки всем трудностям, приглушила ее ярость.
Спокойствие майора было подобно веревке, связывающей альпинистов, — Иване оставалось только следовать за ним.
— Вы готовы подписать признание? — спросил Ньеман, как будто хотел внушить женщине, что они находятся в приемной судьи.
— Моя миссия завершена, — прошептала та, все еще поглаживая волосы маленького калеки. — Все трое демонов, служивших нам вождями, мертвы. Ни один ребенок не был принесен в жертву в нынешнем году. И это никогда больше не повторится.
Ивана высвободилась из хватки Ньемана, подошла к Рашель и коротко приказала:
— Твой табак.
Впервые Рашель выказала удивление. Ее правая рука оторвалась от головы сына и исчезла в кармане. Понимала ли Ивана, чем рискует? Нет, она не боялась, но в любой момент готова была выхватить оружие. Be my guest
[131], — подумала она.
