Начавшийся после этого скандал – доказательство того, что восприятие Хайдеггера в послевоенной Германии никогда не приводило к осмысленным результатам – ни на ранней фазе, ни на поздней, то есть ни в период уверений в приверженности его идеям, которые доминировали вплоть до начала 1960-х годов, ни в период отвержения, который начался с работы Адорно «Жаргон подлинности», и который, в общем и целом, продолжается и сегодня, и признак которого состоит в том, что сегодня фельетонисты считают себя вправе выносить морализирующие обобщающие суждения о мыслителе, который, без сомнения, может быть поставлен в ряд величайших представителей европейской философии, – о мыслителе, которого, вероятно единственного в нашем веке, можно, окидывая взглядом всю историю, поставить, не задумываясь ни на миг, в один ряд с Платоном, Августином, Фомой Аквинским, Спинозой, Кантом, Гегелем и Ницше. Приверженность и неприятие – это два вида и способа скверно обойтись с мыслителем, причем, как представляется, плохое обращение посредством неприятия – это у нас наиболее отработанный вариант. Предпосылка для этого – уже с давних пор совершенно искаженное восприятие. Имя Хайдеггера всегда оставалось у нас джокером в политико-нарциссической культуре дискуссии, которого разыгрывают, чтобы показать: мы – в лагере достойных людей.
Я должен, пожалуй, согласиться: моя попытка снова сделать Хайдеггера актуальным мыслителем, основываясь на самых сильных местах в его учении, в этой речи решительно провалилась. А именно: она провалилась потому, что я в своем тексте имел дело с двумя в высшей степени трудными вещами, о которых посмел утверждать, что разобрался с ними до конца, а это не соответствовало истине. Обе вещи весьма сильно влияли на понимание человека, были сильно заряжены идейно-политически и эмоционально. Первая трудность была связана с тем, что современно понятый человек как субъект в онтологическом плане спускается на одну ступеньку назад, вторая была связана с титанической битвой между душой и машиной, которая разразилась в высокотехнологической фазе истории. Тем самым налицо были две большие сложности, которые затрагивали две крайне чувствительные точки в человеческом или культурном плане – не важно, вместе или порознь. В любом случае, неверно было бы утверждать, что скандал был неизбежен. За два года до дебатов в Германии этот доклад уже был зачитан перед широкой публикой в Базеле, на утреннем театральном фестивале, а именно – как речь, завершающая долгую серию размышлений об аспектах гуманизма в условиях современности. Передо мной участниками этого лектория были Имре Кертес
[105], Иоахим Гаук
[106], Витторио Хёсле
[107], Элизабет Бронфен
[108], Вольфганг Рим
[109], Аннемари Шиммель
[110], Витторио Лампу-жани
[111] и другие, так что у меня были все основания полагать, что публика будет настроена на рассмотрение темы «Гуманизм сегодня» во всей ее внутренней противоречивости. Эта серия докладов была опубликована в «Швабе Ферлаг» Базеля, издателем выступил Франк Гирк
[112] – инициатор того выступления в театре, – мне хотелось бы, чтобы немецкие фельетонисты взяли на себя труд рассмотреть все произошедшее в широком контексте, представляя все в целом. Тогда пришлось бы согласиться с мыслью о том, что клевета – всего лишь иное название рассмотрения вне контекста. Мой текст прочел вместо меня известный актер, потому что у меня тогда были проблемы с голосом, – и я прекрасно помню, что это происходило в атмосфере веселости и небезразличия, что вполне отвечало ироническому и в то же время серьезному тону всех выступлений. В исполнении профессионального чтеца очень хорошо проявился в первую очередь комизм пассажа из Платона и был блестяще подчеркнут легкий, шутливый характер моего обхождения с античным диалогом. Базельская публика веселилась – причем довольно шумно – во время этого блестящего фрагмента, от которого впоследствии впал в панику Хабермас, выразивший ее в неопубликованной, но прочитанной многими приватной рецензии.
Позвольте мне вначале кратко обрисовать первую трудность, интерпретируя которую, all things considered, нельзя было обойти вниманием вклад, внесенный Хайдеггером. Назовем ее, краткости ради, децентрацией человека. Именно об этом идет речь, когда Хайдеггер утверждает, что до сих пор существовавшая метафизика «недостаточно высоко» думала о человеке. О нем думают слишком низко вследствие того, что традиционно представляют человека как животное (animal) с добавлением разума. Достаточно высоко человек мыслится тогда, когда он понимается как тут-сущее, здесь-бытийствующее, то есть как существо, стоящее в просвете, в котором открывает себя бытие, или как существо, которое само есть просвет бытия. Я попытался очень кратко обрисовать движение мысли Хайдеггера после крутого поворота, в особенности – после Второй мировой войны, связывая этот поворот с крайне католически звучащим тезисом, что и в современном мире речь идет не столько о человеке, сколько о чем-то таком, что выходит за пределы человека и поднимается значительно выше, – о чем-то таком, для чего человек может служить только проводником, посредником, медиумом или резонатором – Хайдеггер говорит «пастырем» или «соседом», – а именно о бытии. Христианская традиция предпочла бы вести речь о Боге, но с момента появления Хайдеггера мы знаем, что следует избегать беззаботного отождествления Бога и бытия. Это не особенно сложные и довольно привычные мысли. Христианская традиция – там, где она была августинской, – сплошь пронизана теоцентрическим или теономным мышлением. Августинизм исходит из того, что у человека существует неизбывная тяга к извращенности, неискоренимая любовь к ложному, которая сводится к склонности ставить себя выше Творца, и это – до такой степени, что без движения Бога навстречу человеку, без Его инициативы никакого спасения просто не произошло бы, оно бы даже и не началось. В знаменитом вердикте, который Хайдеггер вынес во время беседы с Рудольфом Аугштайном
[113] – «Только какой-нибудь Бог еще сможет спасти нас», – можно услышать запоздалый отзвук августинского подхода. Тут дело не только в человеке – даже если бы дело было только в нем, это бы никак ему не помогло, потому что только Бог или только какой-нибудь Бог еще может спасти нас. Спасение человека собственными силами невозможно, как нас здесь настоятельно уверяют. Поэтому устраиваемые людьми революции не ведут ни к чему – таково было и таким остается основополагающее убеждение отставного революционера Хайдеггера с того момента, как он распознал чудовищную сущность нацизма и отошел от ложной революции и даже от революционной иллюзии вообще, – революции делают все еще хуже, потому что они с неотвратимостью берутся за дело опять-таки антропоцентрично, по-прежнему оставаясь в пределах фабрикующего подхода (gestell-immanent), и уже никогда не будут вершиться как судьба, представляя собой самоосуществление благодаря чему-то иному.
