В те времена я еще не был готов поверить в возможность того, что я делаю сегодня. Но между тем начал со всей серьезностью, формируя основополагающие понятия, подходить к тому, что до сих пор лишь мимоходом записывалось «на полях» (mitnotiert) – в сфере, где звучали поэтические языки. Все это было так, словно ряд обертонов превращался в понятийный ряд. Я практикую сейчас язык, способный выразить допредметное, непредметное, посредствующее, и, если я не впадаю в заблуждение насчет этого, то первый том «Сфер» критика преимущественно считает более или менее удавшейся попыткой продвинуться в этом направлении – хотя некоторые малопочтенные издания злобно называют мои эксперименты с изложением «безумием и китчем». Я расцениваю это как добрый знак – ведь все, что всерьез пронимает этих теоретизирующих броненосцев, они норовят укусить, а это значит, что произошло нечто действительно новое. Чтобы оказаться в состоянии написать эту книгу, я на протяжении последних лет самостоятельно разработал и освоил курс языка, ведь «Сферы», как легко можно убедиться, написаны на языке гибридном – на таком немецком языке, которого не существует и который должен показаться читателю редким и, я надеюсь, прекрасным иностранным языком.
Речь в моей книге идет о тональных состояниях или о таких целостных, замкнутых отношениях, в которых поддерживается определенный микроклимат и в которых «живут-поживают и трудятся» люди, в которых они растворяются до полного исчезновения, и это считается столь самоочевидным, таким само собой разумеющимся, что никого не удивляет – и обыкновенно никогда не становится темой для обсуждения. Мы живем в культуре, которая почти совсем не способна говорить о самом что ни на есть открытом, о том, что лежит на самой поверхности, – о том свете, в котором нам все видится, о той эмоциональной атмосфере, в которой мы живем; она может сказать об этом разве что в форме самого примитивного различения хорошего и плохого настроения. Создавая свои теории о предназначенности человеческой экзистенции для жизни в сферах, я хотел осуществить такое приращение языка, которое позволило бы в будущем вывести на первый план эти основополагающие откровения, это самоочевидное, на которое обычно не обращают внимания, – а также показать интеллектуалов, философов, деятелей, существующих в этой культуре точного описания <эмоционального> климата. Можно было бы сказать, я переворачиваю с ног на голову соотношение формы и содержания, как оно соответствует технической культуре, в которой имплицитное превращается в эксплицитное, неопределенное и шаткое становится точным. С тех пор как изобретены кондиционеры, на повестку дня встало создание четко оформленной, настоящей теории климата.
Это и привело к моей попытке описать, используя образ пузыря, и представить на всеобщее рассмотрение то место, в котором или при котором люди только и возникают, чтобы существовать подлинно и действительно. А именно: мы существуем – если использовать еще раз со всей осторожностью знаменитую формулу из «Бытия и времени» – не «в-мире», обстояния которого не очерчены и не ясны, но, обыкновенно, в окрашенном в определенный цвет пространстве-пузыре, в таком месте, вполне определенном и отмеченном каким-то специфическим настроением-настроем
[142], которое, будучи пузырем-шаром, имеет свои натяжения и напряжения. Только во времена катастроф, когда все уютные убежища-пузыри лопаются и когда являет себя во всей своей неприкрытости Внешнее, все смертные, вероятно, и в самом деле оказываются заброшенными в Ничто, как выражается Хайдеггер; но в обычном состоянии на них распространяется закон пребывания в разделенном на части пространстве, принцип самоуплотняющихся герметично и творчески создаваемых сфер
[143]. В известном смысле я привязываюсь здесь к получившей известность благодаря Зигмунду Фрейду, но так и не ставшей популярной топологической загадке про человека, согласно которой про него всегда можно спросить: «Где, собственно, пребывает это существо? На какой скрытой сцене оно действует в тот момент, когда совершает что-либо публично, у всех на глазах?» Таким образом возникает новая философия места, которая – по аналогии со второй фрейдистской топологией, с топологией пространства души, делимого на три поля – Оно, Я, Сверх-Я, – желает сформулировать философский ответ на вопрос: «Где пребывает человек?».
Такой ответ у меня следует не из психологии, а из теории пространства. Он гласит: первоначально люди пребывают включенными в сферы, у каждой из которых по два полюса, в интимно окрашенных пространствах отношений – включенными в сферы, которые могут существовать только в силу того, что совместно живущие люди взаимно принадлежат друг другу и обращены друг к другу, – то есть в пространствах близости, которые едва ли замечают, пока живут в них, и отсутствие которых замечают сразу же, как только теряют. Чтобы сферы как таковые были замечены, требуется, чтобы они лопнули. Теоретизировать о них можно лишь тогда, когда они утрачены. Отношения близости – это автогенные, порождающие сами себя сосуды; это – весьма странное выражение, которое вполне соответствует весьма странному положению дел в реальности, потому что оно указывает на то, что здесь содержание содержит в себе самое себя. «Сплоченная» пара – это такой герметичный, плотно закупоренный контейнер, который возникает сам собой для самосохранения. Связанные между собой два человека пребывают в первую очередь в их самосоздающемся внутреннем пространстве и лишь во вторую очередь – в мире как внешнем их месте. Как только воспоминания подведут основу под эти основополагающие отношения и разовьется некоторая внимательность по отношению к сферам, уже не выйдет столь легкого возвращения к банальностям конвенциональных и нейтральных представлений о пространстве. Уже невозможно будет удовлетвориться теми ответами, которые дают на вопрос «где пребывает человек?» физики, картографы и чиновники, ответственные за регистрацию по месту жительства. Поэтому для меня дело заключается в том, чтобы – в противоположность повседневным представлениям о местопребывании человека и сведениям из баз данных и карт, которые можно получить за плату, – описывать людей как участников отношений, которые сохраняются в глубокой тайне. Поэтому я говорю, что нет никаких индивидов – есть только ди-виды
[144]: есть только люди как частицы или как полюса сфер. Существуют только и исключительно пары и их продолжения – то, что считают индивидом, при более пристальном рассмотрении есть по большей части лишь строптивый остаток потерпевшей крах или сохраняемой в тайне парной структуры. Об этом и повествует эта чудовищная книга.
