Не есть ли стремление к строгости в понятиях, за которую Вы только что ратовали, пустая затея и напрасный труд? Не есть ли это напрасная дань, которую Вы отдаете науке и за которую Вы не дождетесь от нее благодарности? Не есть ли, в конце концов, Ваше мышление – подобно тому, что говорил Батай о себе, – нечто такое, что обретает себя только в процессе своего исчезновения, нечто такое, что ориентировано на изживание дискурсивного, а вовсе не на утверждение себя в понятиях, – так что не кружится ли порой у Вас голова от Ваших затей? У меня создалось впечатление, что Вы намерены схватить в понятиях интимность, то, что принадлежит внутреннему пространству, – или, как выразился Лео Фробениус
[155], «внутренний смысл вещей» – в куда большей степени, чем это возможно на деле. И у меня напрашивается вопрос: а не лучше ли ориентироваться на искусство? Мне вспоминается японский художник перформанса – Катсуа Ширага: он, медитируя, висит на канате, при этом массы краски случайным образом разложены на полу; затем он, ритмично раскачиваясь, мажет ногу в краске и наносит ее на картину, потом, вылетая за пределы картины, снова мажет ногу в краске и, пролетая над картиной снова, добавляет новый мазок – и так далее, продолжая проводить разноцветные кривые, чтобы в конце концов покинуть поле действия, часто находясь на грани психического надлома. Ширага говорит об «овладении» собственной конституцией, собственным устройством. Он выдвигает постулат: должно быть создано общество, в котором люди взаимно откроются друг перед другом творчески.
П. С.: Ваш вопрос требует откровенного, исповедального признания. Ну хорошо, я и в самом деле дошел до самой границы, за которой начинается автономно художественный образ письма, но в большинстве случаев удержался от того, чтобы перешагнуть ее. Я – по крайней мере, так мне кажется после чтения своих текстов – остаюсь в пространстве широко понимаемой философской прозы, а потому нахожусь в понятийном поле, пусть даже в нем, наряду с понятиями, используются в большей степени, чем обычно, образы, метафоры и все звучное, вызывающее сильный отклик. Я всегда придерживался мнения, что речь, привлекающая к себе внимание, – это легитимный элемент философии. Короче говоря, я полагаю, что альтернатива, которую предлагает Батай, – либо позитивные дискурсы, либо дискурс исчезающий и дискурс отступающий, – не исчерпывает всех вариантов и не является абсолютной. Между языком науки и языком поэзии есть широкое промежуточное царство, о масштабах и о значении которого еще нельзя вынести окончательного суждения. Моя книга «прописана» в этом царстве, и я утверждаю, что в обоих направлениях здесь происходит постоянный обмен. При этом наука может многому научиться у поэзии – как только узнает, какие вопросы она могла бы поставить перед поэтическими языками. Для меня сферологический анализ означает способ формулировать вопросы, ответы на которые можно получить благодаря поэтическим, мифическим, религиозным формам повествования, – без этого никакой философ не пришел бы к идее осмысленно использовать эти источники. Они являют собой сокровищницу, где собраны выражения, содержащие знание о сферических реальностях, – надо только научиться выражать это знание в понятиях. Литераторы были более удачливыми в поиске формулировок и придали им куда большую значимость, чем это удавалось академическим ученым, – да и вообще философия XX века почти не поспевает за искусством и техникой. Сейчас речь идет о том, чтобы с большей внимательностью, чем раньше, ликвидировать отставание, переводить с одного языка на другой, собирать и связывать. Одна из причин, по которой моя книга оказалась столь объемной, заключается в том, что я терпеливо занимался таким собиранием, питая любовь к деталям. Я, как писатель, пишущий философскую прозу, истолковал некоторые мотивы интимности настолько широко, как это, вероятно, никто ранее не делал. Но я настаиваю на том принципиальном утверждении, что я ничего не изобретал и не выдумывал.
Особенно это относится к успевшей уже наделать много шума главе о плаценте из «Сфер I» – главе, которой я навлек на себя много насмешек и вызвал у многих злобу; меня обвиняли в том, что я ввел в науки о человеке орган, которого у человека нет. При этом мои критики вели себя так, будто планцента – это какое-то лохнесское чудовище, а я – шарлатан, который хотел во что бы то ни стало его увидеть. Истина состоит в том, что я по-новому связал реальный биологически данный орган с культурно данными дискурсами и практиками, которые к нему относятся, а каждый читатель волен делать из этого свои собственные выводы. Конечно, когда я успокоился и задумался о том, почему именно эти две главы вызвали особо упорное сопротивление у определенных критиков, мне пришлось признать, что виноват во всем я сам и жаловаться мне не на что. Ведь я знал, в какую область направляю стопы. Кроме того, я проявил непоследовательность: вначале сомневался, надо ли называть все органы своими именами, и подробно описал причины своих колебаний по этому поводу, а затем все же поддался искушению и разболтал тайну. Этим и вызвана месть – ведь столь тактичное и легкое изложение не совмещается с брутальностью физиологических терминов. Вероятно, было бы лучше ограничиться символическим описанием древа жизни.
Но я возвращаюсь к Вашему вопросу: пока могу, я буду сопротивляться требованию выбирать между поэзией и философией. У философии есть множество причин присмотреться к виртуальному рациональному богатству поэтических языков и с пользой применить знание поэтической речи для построения теоретических моделей.
Логика симбиоза
Г. – Ю. Х.: Есть, пожалуй, еще и другая причина, по которой Вы держитесь за возможность говорить и с той и с другой позиции, за обе стороны сразу. Неоспоримый факт, что Ваши философские исследования неуклонно устремляются на поиск истины – пусть даже и такой истины, которая имеет свойство ускользать и открываться скорее благодаря попыткам ее скрывать. Сохраняя ориентацию на поиск истины, Вы выбираете сравнительно более сильную позицию знания, причем самое главное опять-таки, как представляется, состоит в том, что это подразумевает парадоксальность такой силы – ведь позиция познающего субъекта у Вас не превозносится, а, наоборот, «опускается» и смягчается, дополняясь теми качествами, которые на протяжении всей истории науки с большим трудом устранялись из нее, – это интимное и эстетическое.
Я хотел бы еще раз повторить вопрос: могут ли пропасти и турбулентности, которые составляют подтекст Ваших размышлений о сферах, войти в ту форму познания, которой можно придать обобщенную форму? Я хотел бы поговорить об Анри Мишо. Случайно вышло так, что я читал Вашу книгу «Сферы I» одновременно с книгой Мишо «Познание через бездны», последнюю из его так называемых наркотических книг, и я полагаю, что могу констатировать: в Вашей сферологии можно без особого труда найти почти очевидные параллели с этой книгой, инспирированной опытами с наркотиками, – можно даже сказать, познанием через посредство наркотиков; ведь Мишо порой мыслит и практикует свои лирические операции, прибегая к образованию почти так же звучащих понятий и почти так же устраняя, ликвидируя понятия. Я был поражен тем, как он привязан к идее непрерывного, как часто он говорит о музыке сфер, о состояниях отрешенности, о диадических представлениях, о наличном присутствии бесконечного, а также потрясен тем, что все эти концепты в его философии экстаза представляются совершенно самоочевидными, само собой разумеющимися.
