Я повторю свой вопрос: как выразить это пространство, это сферическое пространство внутреннего опыта в языке, как привнести его в язык? Или же этот вопрос сейчас неуместен? Быть может, он всегда встает лишь впоследствии, когда уже утрачена та самоочевидность, с которой в другие времена внутренний опыт, сознание бытия-внутри воспринимались в языке и выражались в нем?
П. С.: По моему, Ваше предположение попадает прямо в точку, причем – без всяких ограничений. Большинство людей, живших в эпоху поздней античности и в предшествующие ей эпохи, понятия не имели о существовании проблемы, которую мы обсуждаем, – по той причине, что жили они в таком универсуме, в котором абсолютно все переживания «проговаривались» во всех деталях с сопереживавшими ближними, от которых не держали никаких тайн, – в универсуме, в котором было просто невозможным представление об изолированной, держащей дистанцию по отношению к «окружающей среде» или трансцендентной, запредельной душе, живущей отрешенно от мира. Душа-наблюдатель возникла только с возникновением письма. Тот, кто с головой ушел в решение проблемы, не может осознать ее полностью.
В соответствии с тем пониманием, которое существовало в стародавние времена, человек был существом, испытывавшим сопричастность ко всему, что ему встречалось. Он не мог увидеть никакого дерева, не обретя при этом сам форму дерева, не мог встретить никакого ягуара, не почувствовав в себе нечто, подобное по форме ягуару. Никто не мог посмотреть на женщину или прикоснуться к ней, не снизойдя до нее. Все это было верно и применительно к другой контактирующей стороне, поэтому в людей, живших до возникновения грамотности, постоянно входили и выходили Другие. В душе то и дело кто-то гостил. В ранних культурах люди представлялись существами, которым постоянно надо было считаться с возможностью вторжения со стороны душ Других, причем эти Другие – люди, животные, растения, боги – поначалу отличались только степенью воздействия на душу. Они входят в тебя так же, как входит речь: через ухо. Точно так же, как великой темой Нового времени была тема самостоятельности, независимости, свободы, великой темой всех эпох, которые предшествовали Новому времени, – или эпох оральных, «говорильных», не имеющих письменности, – была тема одержимости кем-то или подпадения под власть кого-то; вероятно, отличительная особенность постмодерна состоит в том, что возвращается мышление в понятиях одержимости, поскольку трансцендентного Я, отмеченного печатью бога, более не существует. Поэтому массовая культура снова так много фантазирует о тех, кто вторгается в психику, и о том, как трудно от них отделаться. Мне важно показать, что за застывшими масками культуры, самостоятельности, независимости и свободы существуют по-прежнему или возвращаются снова проявления древних инвазивных
[156] форм познания, проявления ранних партиципативных, обсессивных, пенетративных
[157] образцов переживания. Об этом, как всегда, Голливуд знает больше, чем академическая философия.
Классическую формулировку, описывающую существование откликающейся резонансом причастности в том, что относится к христианскому кругу культуры, дал апостол Павел в знаменитой речи перед ареопагом, в которой он сказал о неведомом боге, которому афиняне воздвигли алтарь, руководствуясь мудрой предусмотрительностью. Павел хитроумно заметил, что он проповедует именно этого бога – того самого, которого афиняне чтут, не зная. В это же речи им была дана эпохальная характеристика того бога, в котором мы «живем, ткем свою ткань
[158] и пребываем», как великолепно перевел Лютер – перевел словами, которые непревзойденно выражают экзистирование в модусе участливого влияния в форме, общей для всех сфер. Можно отметить мимоходом неудачность перевода в Новой Иерусалимской Библии, дабы оценить чудесную точность Лютера, ведь там говорится сухо и без всякого задора: «В Нем мы живем, движемся и пребываем»
[159]: эти несчастные люди – новые переводчики – разучились ткать свою ткань. В том же месте ясно сказано, что Бог недалеко от каждого из нас
[160] и в то же время печется обо всех. Всё же такие познания даже сегодня не совсем изгнаны из мира, хотя они и существуют где-то далеко на периферии и в стороне от теории. Того, кто имел хотя бы минимальный позитивный опыт жизни коммуной, того, кто когда-либо был членом тесно контактировавшей общины – неважно, религиозной или нерелигиозной, того, кто в политических, художнических, теоретизирующих группах, или с коллегами по работе, или в спортивной команде был причастен к чему-то вроде интенсивно действующего коллективного духа, – того не нужно долго агитировать перейти к сферологическому образу мышления.
Г. – Ю. Х.: Я хотел бы попросить Вас еще детальнее уточнить Ваше представление о внутреннем пространстве и интимности – так, как Вы это сделали в книге «Пузыри». Ваша «археология интимного» примечательным образом строится не на психотической расщепленности, которая в первую очередь интересует Лакана, а на закругленности и замкнутости существования, как Вы это подчеркиваете вместе с Гастоном Башляром. Для Вас важно получить сведения об успешном опыте совместного создания областей внутреннего пространства, о том, как возникает общая крыша над головой, общий кров, отдельные отграниченные пространства для «существ, над которыми работает Внешнее». Вы говорите, что вся история – это «история отношений одушевления, наделения душой (Beseelungsverhältnisse)». В связи с этим, пожалуй, важно подчеркнуть, что, с Вашей точки зрения, тезис о том, что все находится снаружи, и тезис о том, что требуется вобрать все внутрь, – это лишь две различные формы одного и того же аутистического делирия. Оба постулата, как Вы говорите, предлагают иллюзорный уход от экстатического сплетения субъектов к совместному внутреннему пространству, «в котором реально живущие совместно люди питают друг друга».
П. С.: Используя основополагающую модель сфер, можно легко объяснить смешение или перекрещивание в отношениях между полюсами в паре-дуале – ведь я всего лишь даю обобщенную трактовку известного феномена психического симбиоза, исходя из его биологических и антропологических предпосылок. Я делаю далеко идущие выводы из нормального и все же считающегося конфликтным и необычным экзистенциального пересечения нескольких жизней, их сплетения воедино – как то происходит у матери и плода, или у гипнотизера и сомнамбулы, или у пары влюбленных. Когда я говорю «пара», лучше думать не о двух людях, которые соединились в генитальную «команду», а, насколько это только возможно, о паре, понимаемой романтически, – о паре, в которой каждый из двоих знает, каково это, когда твой собственный внутренний мир сплетен до неразличимости со внутренним миром Другого – вплоть до резонанса внутренних органов. Если исходить из парадигмы симбиоза, становится вполне понятно, как относиться к формулировкам вроде тех, примеры которых Вы приводили только что. Становится понятно, почему интимность первоначально наступает без всякого посредства наркотиков, – ведь интимное отношение между матерью и ребенком или симбиоз во влюбленной паре рассматривается как естественно возникший эндокринологически управляемый наркотический эффект. То, что процитированный Вами Мишо в свои поздние годы начал экспериментировать с наркотиками, – это реальная страница в книге его жизни; но на предыдущей странице этой же книги жизни значится, что он был способен на великую любовь и был непревзойденным симбиотиком. В молодые годы и в среднем возрасте у него была одна и та же неизменная спутница жизни, он составлял с ней такое единое целое, какое представляли собой разве что описанные Платоном андрогины, еще не разделенные пополам, и ее ранняя смерть превратила его в переживающего трагедию человека, которому выпала доля пережить свою безвременно ушедшую вторую половину. Он потерял подругу жизни в конце 1940-х годов, если я верно припоминаю, и ему пришлось по-новому определять все свое существование. Он, следовательно, только в середине жизни обрел тот опыт утраты, который бесчисленное множество людей получают уже в самом начале – делают травмирующее открытие, что Другой, который был интимно связан с тобой, стал недоступен и что, следовательно, надо самому устраивать свою жизнь, формировать свое собственное Я и развивать в себе твердость. Ведь в общем и целом принято считать верной ту житейскую мудрость, которая гласит: самостоятельным индивидуумом может стать только тот, кто раз и навсегда решил для себя – или думает, что решил: «Ну наконец-то я остался один».
