П. С.: Это, пожалуй, верно подмечено. Моя реальная близость к тому, что говорит Лакан, очень велика, а еще большее родство – в процедурах. На мой взгляд, Лакан всегда гораздо больше прав в том, что он делает, чем в том, что он говорит. Он, кажется, постоянно желает напоминать о том, что истина проявляется в перформансе, а не в высказываемых тезисах. Поэтому с его учением не справится тот, кто пожелает с бухгалтерской дотошностью выяснить, что именно было сказано. Лакан по большей части отнюдь не способствует тому, чтобы сложилось ясное представление о нем и чтобы все прекрасно улеглось в голове. Его никогда нельзя понять настолько, чтобы встроить в собственную систему мнений, – только после его смерти возник довольно таки отталкивающий эффект: так называемые ученики, прикрываясь его именем, занимают посты, ведут колонки – и всегда претендуют на доскональное знание того, чтó именно он думал и чтó именно подразумевал.
Проблемы с Лаканом для меня начинаются там, где он отдает дань культу Фрейда, шумихе вокруг медицины, идеологии командира в белом халате, как они были свойственны XIX веку, и тогда, когда он подпадает под власть клинической догмы, в соответствии с которой психическое надо исследовать, идя от патологии.
Г. – Ю. Х.: Он, как-никак, был психиатром.
П. С.: К сожалению, он был психиатром. Но, выступая в качестве психотерапевта, не следует быть врачом – надо быть предпринимателем. А вдобавок, вероятно, и специалистом по рекламе или драматургом; во всяком случае, приходится заниматься профессией, в которой суть дела заключается в том, как ты говоришь с людьми – как обращаешься к ним, как ожидаешь ответа, как откликаешься, как вызываешь на разговор, как сдерживаешь себя в каком-то проекте, предоставляя свободу другим. Медиализация психологии – это путь в тупик, культурная катастрофа.
В седьмой главе «Сфер I» я пытаюсь разработать психоакустическую конституцию субъекта, еще не ставшего субъектом, в процессе чего показываю, как при самом первом прикосновении – словно при первом причастии – еще до обмена знаками происходит приветствие, пронимающее до глубин. Тут – нечто вроде приветствия на евангельской частоте волны. Изначальное пространство души – это звучащая полость, в которой разыгрываются игры приветствия и звучат пророчества – до рождения и после. Сквозь нее протянута акустическая пуповина, согласующая голоса и способность их слышать. Вероятно, многие люди именно потому так любят какие-то звуки, а иногда испытывают просто наркотическую зависимость от музыки, что тональность этих звуков соответствует частоте, на которой они получали приветствия <в материнском чреве>. Им нелегко расстаться с этой первой музыкой, потому что они остаются связанными с тем изначальным акустическим благовестом, с самими первыми акустическими предвестиями их жизни, первыми акустическими прорицаниями ее. Впрочем, Лакан весьма хорош как кудесник языка, как мастер вызова, импровизатор и клоун. Мне бы только больше понравилось, если бы он начинал не со столь зафиксированного на зрительном восприятии концепта, как стадия зеркала, а с музыковедческой теории, в которой дуальность интерпретировалась бы как дуэт.
Ведь Лакан открыл тот факт, что пациенты подобны музыкантам, которые не справляются с теми пьесами, которые они исполняют. Невроз – это хроническое фальшивое, нечистое исполнение. Если мы рассуждаем о бессознательном, то, по сути дела, имеем в виду лишь то, что говорящий не сам говорит многое из того, что сказывается в его языке, – или, наоборот, что он пытается не говорить того, что в нем хотело бы выдать себя. В силу этого говорящего с головой выдает его язык. Эти предательские сообщения способно услышать ухо психоаналитика – на основе интуиции, сделавшейся профессиональной. Аналитическая аранжировка служит для того, чтобы передать то, что было выдано, обратно – тому, кто себя выдал.
Очень бы хотелось, чтобы психоанализ смог научиться немного отходить от свойственной ему фетишизации зримых образом, которые якобы выступают символами, и от его безумного представления об отношении к объекту, а также от романтизации психоза, которая расцвела пышным цветом в Париже в те времена, когда лакановская секта достигла пика своего влияния. Однако сильную сторону психоаналитического движения составляет то, что его представители были способны к работе над ошибками – к творческой работе над ошибками своих учителей и наставников. Поучительные процессы развития в психологии, которые приносят современное знание о человеке, начинаются в биографиях тех отдельных великих ученых, которые внесли весомый вклад в психологию, – но дальше они выходят за пределы этих биографий, чтобы обрести статус подлинно обучающей институции, которая существует дольше, чем живет поколение самих исследователей, а потому делает возможным долготерпение, – в результате психика и знание о ней просуществуют еще очень долго, и нас, вероятно, еще ждут сюрпризы и потрясения. На этом поле продвижение вперед происходит в первую очередь благодаря гениальным ошибкам. Моя работа относится к той фазе, на которой происходит корректировка рывка вперед, осуществленного Лаканом и другими.
Г. – Ю. Х.: На самом деле, фрейдовскую теорию влечений интерпретировали – не только Вы! – как форму защиты от близких отношений, от близости. Вы, напротив, предпочли сделать упор не на понятие влечения, а на понятие образа-гештальта, на морфологическое мышление, на чувство перемен, на перманентное рождение.
Теперь мой вопрос таков: как Вы, мысля таким образом, можете столь упорно держаться за Хайдеггера? Я еще раз просмотрел все Ваши работы на предмет их связи с Хайдеггером, и мне бросилось в глаза, что почти во всех книгах этот мыслитель играет какую-то роль. Вы работаете, постоянно отталкиваясь от него, прежде всего – когда переосмысляете хайдеггеровское в-мире-бытие и расширяете его до прихода-в-мир. В книге «Евродаосизм» (1989) Вы пишете: «Как только психологически и антропологически приземленная философия впадает в медитацию самопорождающихся структур, она достигает более содержательного спасения метафизического дискурса через посредство бытия и ничто, как то позволяют сделать хайдеггеровские размышления о бытии».
В Вашей нынешней книге вновь подхватывается хайдеггеровский вопрос: «Что вообще означает бытие-в (In-Sein), бытие-внутри?» – и даже кажется, что именно он становится зародышем, из которого развивается Ваш собственный проект. Вы развиваете ту мысль, что Хайдеггер обсуждает не только бытие и время, но и бытие и пространство, хотя и в замаскированной форме. Как Вы говорите, нужно было бы выпустить на свободу «застопорившийся на уровне второстепенной темы проект бытия и пространства» в книге «Бытие и время», чтобы развернуть представление о принципиально дополненной экзистенции человека. Но неужели онтология Хайдеггера действительно согласуется с Вашим замыслом?
Заслуживающий восхищения Чоран, которого Вы недавно упомянули, как-то лет двадцать тому назад в беседе со мной сказал, что Хайдеггер не мыслит на самом деле, он мыслит о мышлении, а потому он, в известной мере, плутует.
П. С.: Я не знал об этом высказывании, но меня оно не удивляет, ведь Хайдеггер и Чоран, на мой взгляд, – нечто вроде антиподов в поле основных онтологических реакций, – так что антипатии запрограммированы заранее. Если один заявляет, что смысл мышления есть благодарение
[165], а именно благодарение за дар бытия, то другой возражает на это, что смысл мышления – это воздаяние за несправедливые притязания бытия, – я недавно все это кратко описал в небольшой статье
[166]. Что у них общего – так это недоверие ко всему, что не осталось миром бытия, оказавшись за его пределами; к миру воли, к миру техники, к миру как проекту и эксперименту. Оба испытывают чрезвычайную неприязнь по отношению к культуре людей, способных проявлять волю, желать и стремиться, и это отмечает общий для обоих предел. По этой причине оба демонстрируют мазохистскую реакцию на все возвышенное в происходящей истории, причем Чоран находит удовлетворение скорее в сопротивлении и в унижении, а Хайдеггер скорее в покорном следовании судьбе. Вот что можно сказать по поводу этого редкостного соотношения – не знаю, много это или мало.
