Г. – Ю. Х.: А нет ли у Ваших размышлений о формах еще и антропологических предпосылок?
П. С.: Верно, я делаю некоторые допущения, касающиеся человека, – они, как я полагаю, дают ключ к пониманию феномена преемственности. Люди относятся к живородящим млекопитающим, которые способны решать пространственную проблему, – и это обусловлено тем, что их живорожденное потомство, появившись на свет изнутри, тут же оказывается в новой ситуации – перед необходимостью бытия-внутри-чего-то-большего-по-размерам. Человек появляется на свет из материнской утробы слишком рано: люди – это существа, которые предопределены на рождение недоношенными и из-за своей недозрелости испытывают экстаз при встрече с миром
[177]. Делёз в книге «Тысяча плато: Капитализм и шизофрения» весьма убедительно говорит, что даже те животные, которые спасаются бегством, что-то завоевывают при этом – то есть даже бегство творит пространство, ведет к его приобретению. Он добавляет, что животное при этом «опирается на свою внутреннюю среду, словно на непрочный, готовый сломаться костыль». Концепт «внутренней среды» позволяет сделать далеко идущие выводы: можно даже выявить типические движения, которые дети человеческие делают в процессе прихода-к-миру. Матери человеческие выступают по отношению к своему потомству в роли покровительниц и хранительниц, предоставляя в его распоряжение собственные тела – как своего рода первый приют-обиталище или как потаенный ковчег, как город – еще до города, и даже – я пытаюсь это показать – как космос еще до космоса, как вселенную до вселенной. Посредством этого они закладывают в своих детях исходное представление о «внутренней среде», которое допускает перенос вовне.
Познание этого типичного для человека пребывания-внутри, в интимности и укрытости, а также в-мире-бытия как бытия-рожденным и бытия-уже-не-внутри-матери дает нам фигуру мышления, определяющую философию пространства, – фигуру мышления, которая, как я полагаю, заслуживает того, чтобы изобразить ее со всей обстоятельностью, без спешки. Только так можно будет подвести философскую основу под кажущиеся самоочевидности, окружающие феномен рождения. Человек не просто рождается – он приходит к миру
[178]. Эту идею, которая в зародышевой форме кратко обрисована Ханной Арендт и Хансом Занером
[179], я перевел в более крупный формат, потому что полагаю: она фактически представляет собой центральную идею современного учения о взаимосвязи человека и мира, то есть современной онтологии. И поскольку приход-к-миру есть продолжение рождения с помощью иных, онтологически значимых средств, человеческое в-мире-бытие всегда являет собой метаморфозу положения внутри матки <носит на себе след и отпечаток внутриматочного пребывания, имплицитно содержит впечатление от него>. Поэтому человек обречен брать на себя управление ситуацией. Картины мира, созданные различными культурами, отвечают, если присмотреться внимательнее, на один вопрос: «Где мы есть, когда мы есть в мире?» Люди всегда определяют свою позицию по отношению к Внутреннему и Внешнему, к Внутри и к Снаружи; они склонны менять границы, они то и дело отодвигают свой горизонт. Они обитают где-то и привыкают жить там
[180], где живут; они путешествуют и отвыкают от прежних привычек. История сносит их дома. Если выражаться словами Делёза, люди участвуют в затяжной игре территоризирующих и детерриторизирующих тенденций.
Разумеется, для того, кто создает одну из подобных теорий, с самого начала встает огромная проблема – как излагать, как преподносить материал, как его подавать. Начать хотя бы с того, что приходится описывать процесс перемены мест, исходной точки которого не способен вспомнить никто. Приходится признать, что забвение рождения у человека представляет собой нечто вроде экзистенциала: человек пребывает в мире и не имеет перед глазами собственного начала. Мы никогда не бываем свидетелями собственного начала. Если бы не было пупка, предысторию субъекта пришлось бы подытожить словами «никаких следов не оставила». Если так, то как мне описывать превращение внутреннего положения во внешнее положение? Как я проясню то, что речь всегда идет о замене более малой, сравнительно более материнской формы на более крупную, сравнительно менее материнскую форму? Ведь мы никогда не сможем вспомнить и представить себе, где началось движение нашей собственной жизни. И как, спрашивается, можно доказать, что речь при этом идет о бегстве от материнского – ведь в случае успеха обеспечено забвение этого бегства: достигший своей цели беглец от матери не желает больше знать о том, что он является таковым? Соответственно, и перед читателем встает аналогичная проблема восприятия: ему преподносятся такая форма и такое содержание, которые вызывают у него неприятное чувство, доходящие до активного отвращения, – потому что он или она вынуждены вспоминать вещи, которые значительно предшествуют репрезентативному воспоминанию, организованному в языке. Кто же знал, что придется дойти до такой степени интимности, если пожелаешь объяснить, что означает бытие-внутри генетически и онтологически?
Г. – Ю. Х.: Понятно, для чего было необходимо столь широко задуманное исследование микросфер, – для того, чтобы оказаться в состоянии описать переход к макросферам, и для того, чтобы заложить фундамент того, что Вы хотите показать, представляя макросферы. Мне кажется, что философски можно постичь переход от малых форм к большим только тогда, когда это взаимоперекрытие и взаимопроникновение непрерывностей и прерывностей – или гомогенностей и гетерогенностей – будет понято как общий процесс переносов. Я считаю, что Вы расширили смысл понятия «перенос» далеко за те границы, в которых его обычно используют психоаналитики.
