Если мы, в противоположность этому, показываем современному человеку шар, изображающий Землю, то мы, как уже было сказано, информируем его о проигрышности пребывания здесь. Ведь de facto мы говорим ему нечто вроде следующего: можешь делать все, что тебе угодно, – ты будешь всегда существовать только на внешнем краю этого шара. Ты – экзистирующий, потому что ты пребываешь на периферии шара, на его поверхности, вне его. Глобус Земли говорит о том, что люди утратили существовавшую у них в Новое время привилегию бытия-внутри. Глобус Земли, следовательно, несет информацию, противоположную той, которую нес глобус небес: мы не можем уже быть внутри, мы на все времена обречены быть снаружи и на краю. Как на то указывает само понятие «экзистенция», мы – существа, вытолкнутые на поверхность, или существа, не-содержащиеся-внутри. Смерть у нас представляется двойственно: мы можем не только погрузиться обратно в матрицу Земли, как думали древние, но можем и пропасть, если какая-то сила унесет нас ввысь и нас поглотит враждебный космос. Как известно, мы, по Хайдеггеру, пребываем в Ничто «снаружи» – или, иначе, мы «вобраны» в него, «поглощены им»: налицо два словесных выражения одного и того же, потому что в современную эпоху уже и в самом деле неизвестно, вобраны мы во в-мире-бытие или, скорее, выброшены во в-мире-бытие. Речь как раз и идет о том замешательстве, которое становится понятным при взгляде на глобус Земли: тут-то и обнаруживается, что бытие-снаружи <Земли> и бытие как принадлежность <к ней> – это одно и то же.
Г. – Ю. Х.: Вся проблема, мне кажется, сводится к ограниченности нашего восприятия. Нам трудно мыслить одновременное. С точки зрения космологии нет разницы между внешним и внутренним.
П. С.: По моему мнению, такой разницы нет лишь тогда, когда ты располагаешь субстанциональным понятием космоса, а мы в современную эпоху уже действительно его утратили – у нас осталась разве что метафора. Я хотел бы выдвинуть тезис, что утрата чувства космоса есть яркий отличительный признак современности – утрата как позитивного, так и негативного его восприятия: современные люди больше не чувствуют ни того изначального доверия к космосу, которое существовало в античности и подтверждается множеством примеров, ни той типичной для классической метафизики подавленности безмерным господствующим Трансцендентным, в которое невозможно проникнуть при жизни. Конечно, если бы мы еще могли определять космос так, как его понимала старая метафизика – а именно как целостность смысла и целостность тепла, как максимально возможное единство всего одушевленного, как концентрически выстроенную целокупность, имеющую явно выраженный характер обители-дома, как идеальную прародину разумных существ, – вот тогда можно было бы расценивать как признак маловерия жалобы на выставленность вовне, на пребывание снаружи. Тогда перед человеком – куда бы он ни направился – открывался только все более широкий и все более высокий горизонт бытия-внутри. Но с таким пониманием космоса мы покончили в современную эпоху. Сейчас нам пришлось оказаться лицом к лицу с плохими известиями от современной астрофизики. Она просвещает нас, говоря, что космос – это самое ужасное из всего, что только можно себе представить. Космос – это абсолютный не-контейнер, абсолютное не-хранилище и не-убежище. Он никогда не может рассматриваться как место для жизни, по крайней мере, не будет таким в ближайшие тысячелетия; он представляет для нас сущий ад – ад пустоты, ад холода, ад жары, враждебные жизни стихии par excellence; вакуум, еще более глубокий, чем все вакуумы, которые мы только могли себе представить на Земле, всегда более горячий или более холодный, чем это надо для жизни; агрессивное неприятие человека. Я порой только удивляюсь нашей радости, которую мы испытываем в этой неоэзотерической сцене, а того больше удивляюсь физикам новых времен: как у них легко выходит – не принимать в расчет всего этого и продолжать разговоры о космическом coming home. Мы можем построить на высоте пары сотен километров космическую станцию, и при этом уже возникнет сильное впечатление, что нам приходится действовать в среде антимира: туда приходится поднимать все, что необходимо человеку, включая воздух, нужный для дыхания. Составляя такую программу, чтобы астронавты были постоянно заняты, их отвлекают от мысли, что они задохнутся в случае малейшей поломки. Несмотря на все это, жизнь в капсуле указывает нам направление, в котором все будет развиваться в будущем. Третье тысячелетие, на мой взгляд, будет эпохой техники, обеспечивающей дыхание, и интегральной техники производства сохраняющих контейнеров. Космическая станция – это ключевая метафора, выражающая суть социальной архитектуры грядущей мировой эпохи.
Г. – Ю. Х.: Не могли бы Вы более подробно определить соотношение Внутреннего, Внешнего и Техники в Вашей теории современности?
П. С.: Самое важное, что в проекте «Сфер» я начинаю с крайней позиции Внешнего. Некоторые мои критики из того факта, что в первом томе я занимался диадами и симбиозами, то есть, если можно так выразиться, бахофеновским
[183] пространством, сделали вывод, что, описывая все в целом, я буду упражняться в регрессии. Некоторые высмеивали меня после «Пузырей», называя Жаком Кусто, погружающимся в сладкую фруктовую водичку. Другие усмотрели в моих писаниях скрытое проявление мужских фантазий. Одна пикирующаяся дама обвинила меня в философской порнографии. Удивительно, как все быстро во всем разобрались! Было бы лучше для них обратить внимание на используемый метод. Я основываю свою теорию образования пространства в нынешние времена на том наблюдении, что в процессе развития цивилизации Внутреннее подменяется Внешним. Иначе говоря, сущность социотехники сводится к тому, чтобы распространить материнское на нематеринскую среду, выдавая нематеринское за материнское. Суть современности заключается в том, что мы подменяем материнское – в любом смысле этого слова – с помощью техники. Такова общая тенденция – подмена материнского искусственным. Матери, в чреве которых бережно сохраняется плод, заменяются искусственными системами, призванными сохранять и оберегать человека. Чтобы понять это, нужно вспомнить о том, что люди – избалованные существа, которые притязают на особо приспособленную к удовлетворению их потребностей окружающую среду, на биологическую опеку их другими и на эффективную биологическую и социальную структуру, обеспечивающую им иммунитет, защиту от вредоносных влияний. Мы организованы так, что можем существовать, собственно, только в балующих нас системах, – и все же совершенно очевидно, что средств для того, чтобы нас баловать и нежить, очень и очень мало. И материнское – это тоже очень ограниченный ресурс, ему постоянно угрожают чрезмерные требования, нетерпение, возмущение по поводу каких-то недостатков. Даже там, где материнское выглядит как само изобилие, оно тоже всегда движется по краю пропасти, балансирует на грани. К тому же страшная тайна всех культур состоит в том, что почти все детоубийства осуществлялись матерями. Отсюда этот антропологически глубоко укорененный интерес – заменить первичное хранилище-убежище вторичными, заменить мать на эрзац-мать, заменить <заботящихся> личностей на богов, на машины и на системы солидарности, обеспечивающие коллективную поддержку сообщества. Лучше всего это будет понятно, если принять следующую радикальную религиозно-философскую гипотезу. Светила высоких культур существуют вокруг психологической черной дыры, обладающей чудовищным притяжением: эта черная дыра – нежеланное, оставленное без помощи, брошенное дитя, которое выжило. Вот к кому адресуются религия спасения и все ее современные продолжатели – адепты философий спасения и примирения, а также представители спасающей психотерапии. Я даже решился бы на утверждение, что так называемый проект модерна в его психодинамической части движет потребность освободиться от недостатка материнской опеки, защиты и заботы. Бог религий спасения был первым из вторичных прибежищ, опекающих и защищающих начал. Это дает глубочайшее оправдание монотеизма – вместе с указанием на то, что он тоже может быть чем-то заменен. Современность начинается с открытия, что можно заменить и бога. Впрочем, обобщенный концепт защищающей среды был разработан впервые Дитером Классенсом
[184]. Общую теорию, трактующую о том, что чем заменяется, еще предстоит создать. Чтобы понять, что происходит с историей современных людей и ее техническим обустройством, нужно пройти через своего рода тепловую смерть
[185] – от холода. Нужно совсем уж со стороны посмотреть на внутренний мир, мертвыми глазами – или шизо-глазами – это продемонстрировали Делёз и Гваттари в некоторых местах книги «Капитализм и шизофрения». Многие критики даже и представить себе не могут ничего подобного; им весьма комфортно и уютно в их критическом умонастроении – эти критики чувствуют себя, словно прибывший на летний сезон турист, находящийся на полном пансионе. Из этого следует, что критическое сознание никогда не надумает поставить вопрос, чтó есть техника и какие задачи она решает
[186]. Я исповедую принцип холодности – или, если угодно, с самого начала встаю на точку зрения полной отстраненности и неучастия. Нужно в методическом плане начинать с меланхолии, с отстраненного наблюдения и с преодоленной привязанности к жизни.
