Культуролог – это доктор Странность: он живет среди своих ближних и лишь формально принадлежит к жизненному миру, потому что он видит иллюзорное сообщество по имени «культура» тоже извне. Он наделен тем, что некоторые американские теоретики называют «темным даром вампира» (the Dark Gift of the vampyre). Он колеблется, словно маятник, между живой жизнью и изготовлением машин.
Наша история может быть рассказана только тогда, когда мы всерьез покончим с наивностью относительно матерей, Церквей и космосов и узнаем действительное положение вещей. Как люди современные, мы уже не можем прямо использовать те преимущества, которые предлагал своим клиентам проект Всемирной Души. Если бы мы еще могли, подобно Фалесу, говорить, что все полно богов; если бы мы могли, вместе с Платоном, определять космос как большое живое существо, которое проникнуто одной-единственной пульсирующей смысловой аурой; если бы мы могли мыслить мир как максимально возможное по масштабам единство всего, что наделено душой; если бы мы могли и далее идеализировать природу как добрую мать, то и дальше стояли бы на почве классической метафизики и ее религиозных отпрысков в Новое время. Любое мировоззрение, которому еще удается видеть одушевленное простирающимся до самого края сущего, – это классическая метафизика или ее производные. Это верно в первую очередь применительно к неохолистам и другим посвященным, это верно применительно к иным последователям новых мессий, которых согревает их собственная щедрость.
Я, напротив, вынужден – вместе с авангардом теории и с авангардом разочарования нашего века – исходить из констатации того факта, что проект Всемирной Души потерпел крах, и мы должны только радоваться, если нам удастся впредь сохранить хотя бы много меньшие островки душевности и одушевленности. Нам только нужно лучше понять, что зоны, в которых способны обитать люди, – это всего лишь островки, причем сконструированные искусственно, и, поняв это, мы сразу станем интеллигентнее распоряжаться скудными ресурсами смысла, симпатии, инициативы и атмосферы. Люди могут чудовищно простудиться от холода современного мира, они могут заболеть неизлечимым онтологическим катаром; они набираются опыта одиночества и бессмысленного существования, от которых у них зачастую нет средств в их домашней аптечке. Если постичь это, мы будем гораздо заботливее и осторожнее относиться к очень уязвимой кислородной камере, которая именуется «культура» и в которой мы существуем, а с другой стороны, мы будем понимать ее гораздо технологичнее. Это – остросовременная исходная ситуация, с которой я начинаю свои исследования. Тот, кто не желает выходить в мышлении за пределы иллюзии жизненного мира; тот, кто не ставит никаких вопросов о технике; тот, кто не участвует в анализе вопросов вроде такого: «Возможно ли наполненное мотивациями пространство?» – тот, на мой взгляд, только пассажир, только потребитель, но отнюдь не теоретик культуры. К несчастью, к числу таких пассажиров принадлежит множество профессоров философии и философов морали.
Итак, я исхожу из широко понимаемой терапевтической заботы. Я отстаиваю следующую мысль: если философ хочет продолжать свое существование в качестве врачевателя культуры – в соответствии с тем определением, которое дал ему Ницше, – то ему придется участвовать в обсуждении вопроса о пространстве, пригодном для обитания человека; он должен стать иммунологом культуры и заниматься вопросом, как устроен меняющийся дом человека и какой в нем поддерживается климат. Он займется дестабилизированными чувствами общности у людей, которые пережили модернизацию и выжили, а теперь задаются вопросом, что же будет с ними дальше? Исходя из такого подхода – из понимания философии как врачевания культуры – и следует воспринимать «Сферы». Поэтому в первом томе я делал сильный акцент на том, что сейчас требуется философски радикализировать то наивное, боевое и мобилизирующее понятие, которое употребляли «старые левые», – понятие «солидарность», – и подвести под него теоретическую базу. История этого понятия была полна приключений: она началась с французского права, где оно означало взаимоподдержку членов какой-либо компании – «общества с солидарной ответственностью»; затем его использовали сен-симонизм и ранний социализм, и наконец оно перешло к сегодняшним учреждениям социального страхования. Сегодня появляется призрак солидарности с чужаками и происходит провоцирование солидарности между непохожими: вот и еще одна дополнительная причина заново продумать те основы, которые дают людям возможность зависеть друг от друга и поддерживать друг друга в совместном ценностном пространстве и в пространстве совместного восприятия.
Впрочем, я присваиваю титул «врачеватель культуры» уже Платону и утверждаю, что он был главным иммунологом метафизической эпохи мира. Он учил, что сама Вселенная, сам космос – это иммунная форма, то есть форма, защищающая от вредных внешних воздействий. Вероятно, именно поэтому учения древних мудрецов зачастую так привлекательны и сегодня: в них, в какой-то мере, говорится о космической солидарности и небезразличии друг к другу, которые проявляют звезды, животные, растения, камни и люди. То же самое относится и к классической теологии, которая есть не что иное, как учение об основах солидарности между богом и душой – и о формах проявления ее в общении между ними. На этом фоне встает вопрос: как мы еще сможем обеспечить себе иммунитет, если уже не располагаем такой сильной защитной формой солидарности, какой была та, которая именовалась Космосом Платона, или та, которая называется у христиан Богом?
Г. – Ю. Х.: Как философский терапевт или как главный врач (Вы только что проявили себя в данном качестве) Вы, вероятно, сможете по-своему побудить психоанализ к переориентации. Я вспоминаю фрейдовское различение понятий «отбрасывание» (Verwerfung) и «вытеснение» (Verdrängung). Вытеснение – это нечто такое, что еще относится к системе символов и скрыто присутствует в ней, тогда как отбрасывание приводит к выпадению из доступных систем символов. То чувство холода, которое Вы диагностировали, находит свое выражение в психозе, который, как известно, считается действительно неизлечимым. Тут Вы затронули центральный факт или центральное противоречие современной культуры: то, что мы, с одной стороны, пребываем во власти таких основных чувственных состояний, которые сильно сужают горизонт, – в состояниях страха, заботы, в стремлении достичь внутренней стабильности, – а с другой стороны, чувствуем сильное желание развить планетарное, или универсальное сознание, то есть усиленно стремимся к переформатированию и обретению более крупного формата. Мы живем в условиях, где складывается параллелограмм сил – результирующая образуется оборонительным и наступательным векторами, стремлением обороняться и стремлением наступать. Регрессии-отступления – непременная составляющая происходящего; я даже полагаю, что никакой переход к более крупному формату невозможен без предварительной регрессии.
В «Сферах II» Вы пишете: «В знаке, который представляет собой геометрически завершенную круглую форму и который мы по сей день называем, вслед за греками, но все же чаще вслед за римлянами, глобусом, обретает развернутую форму и исчерпывает себя нашумевшая и замысловатая затея европейского разума – объять весь мир в целом». Здесь я хотел бы задать вопрос о том, насколько она исчерпала себя: остался ли после этой затеи со сферой еще какой-то потенциал для развития – или мы определенно переживаем конец устаревшего образа мысли?
