Ретроспективный обзор политической сферологии империй
Г. – Ю. Х.: Макс Бенс, почти забытый сегодня мыслитель, творчество которого существует на границе философии, семиотики, математики и литературы, призывается Вами на роль свидетеля, способного описать современную философскую проблематику пространства. Во введении к «Глобусам» Вы цитируете его патетический тезис: «Вечная тоска души всегда находит выход в пространство». Эти слова Бенса имеют для второго тома проекта «Сфер» столь же программное значение, сколь некоторые тезисы Башляра – для первого тома.
У меня упорно возникает два вопроса: не боитесь ли Вы касаться каких-то тем, при обсуждении которых упоминаются теории «большого пространства», – ведь еще в первой половине XX века существовали вызвавшие множество политических осложнений и даже губительные идеологии, рассуждающие о его завоевании? Или же именно сейчас важно противопоставлять превратившейся в реакционное клише фразе о недостатке жизненного пространства прогрессивные фантазии о субъективном жиненном мире?
П. С.: Меня ничуть не заботят на данный момент политические идеологии большого пространства. Время империй, которые определялись величиной территории, минуло – геополитическое мышление идет сегодня иными путями, чем во времена блаженной памяти Хаусхофера
[189]. С тех пор успела возникнуть «гео» – политика воздушного пространства и баллистического пространства, а их перекрыла, в свою очередь, «гео» – политика инфосферы. На острие сегодняшних теорий пространства мы находим концепт виртуальности – нечто такое, что не имеет уже почти ничего общего с объектными представлениями об имперском контроле пространства – будь то на суше или на море. И вероятно, потому, что все обстоит именно таким образом, сегодня можно без всякой спешки провести реконструкцию того, как традиционно производилось пространство в государствах и империях, – и при этом не быть вынужденным на каждой второй странице заверять, что это проделывается исключительно в культурологических и философских интересах и не служит никаким неоимпериалистическим устремлениям. Однако тому, кто хочет получить лишнее подтверждение этого, мы такое заверение спокойно дадим. Интерес к большому и крупноформатному сегодня определяется не желанием правителей держав средних масштабов увеличить их в размерах, а стремлением участников планетарной ситуации сориентироваться в ней.
«Глобусы», правда, отнюдь не представляют собой образчика того, что в последние двадцать пять лет называлось Критической Теорией, направленной на выяснение, как метафизика мыслила большие пространства и как она вынуждена была мыслить их сообразно своему modus operandi. Как показала моя реконструкция, империи – это образования, которые были спроектированы под влиянием фантазии, что управляющая середина-центр способна беспрепятственно пронизывать, проницать пространство. Я называю это пространством радиократии, пространством лучевой власти – его центр регулярно описывали как Солнце. В то же время в нем существовала непреодолимая центробежная сила, своего рода покатость от центра к периферии. Вилем Флюссер
[190] в своей «Коммуникологии» доказал существование таких структур – в «дискурсах амфитеатра», как он их называет. Они стары, как древние империи. В истории символов власти, испускавших лучи – от солнечных рук фараона Эхнатона и до знаков власти Людовика XIV, – везде просматриваются короли-солнца, которые вершат свои дела, пытаясь пронизывать подвластные им пространства в модусе радиократической, лучекратической коммуникации – так, как Солнце пронизывает лучами пространство своего мира. Радиократия – это представление об осуществлении власти посредством испускания лучей. Впрочем, еще в Новое время деятели искусства порой представляли свое влияние на общественность в таких же образах. Сохранилось письмо Бетховена к эрцгерцогу Рудольфу фон Габсбургу, в котором он утверждает, что выше всего на земле – приблизиться к божеству и распространять «оттуда лучи божества среди рода человеческого». Представляется, что такое правление посредством испускания лучей описывает некий общий опыт, который имели и правители, и деятели Церкви, и гении. С помощью концепции радиократии можно хорошо объяснить, почему так часто возникает параллелизм между имперскими устремлениями властителей и политическими космологиями и почему мыслители в Азии и Европе на протяжении последних двух с половиной тысячелетий склонялись к таким формам метафизики.
Г. – Ю. Х.: Для того чтобы охарактеризовать Ваш подход, нужно упомянуть, что он продолжает линию, проведенную Освальдом Шпенглером, – и Вы проводите эту линию все дальше и дальше – к мышлению истории образов и далее, к мышлению истории порядков – как это проявляется, скажем, у Фуко, – линию, которая выводит к полиморфному, открытому во все стороны мышлению образного и изменчивого. Я смотрю еще и с другой точки зрения: Вы попытались оживить опыт того изумления и страха, которые человек ранних времен испытывал перед открытым пространством. Можно ли сегодня представить себе и философски постичь этот первоначальный опыт переживаний, а также то, как он обуздывается ритуально и экстатически? Какую помощь при этом может оказать философия?
П. С.: В какой-то момент мне стал близок Шпенглер с его размышлениями о философии пространства. Под влиянием Лео Фробениуса, предложившего различать народы, которые любят простор, и народы, которые боятся простора, он сделал попытку определять культуры в зависимости от модуса их пространствообразования – в зависимости от того, как они мыслят себе пространство. При этом его взгляду открылось нечто такое, что можно было бы в какой-то степени назвать прививкой определенной культурной души, – и в этом своего рода провокация, а также шок, сопровождающий инициацию. На этот раз я оставлю в стороне то, что эти пресловутые культурные души – довольно нечетко определенные единства и, начиная с них, в эпоху зарождения единого всемирного общества далеко не уйдешь. Шпенглер говорит в данной связи совершенно как ницшеанец, причем следует знать, что Ницше в свои лучшие моменты выступает как иммунолог, как врачеватель культуры, который знает, что культуры и их носители – люди – это существа, получившие прививку чудовищно-небывалого и в ответ на нее давшие различные иммунные реакции – в зависимости от различных культурных темпераментов. Именно в этом смысле и нужно понимать тезис Шпенглера о том, что существовало, собственно говоря, только восемь высших культур. Только в этом небольшом числе случаев происходят характерные для высокоразвитых культур творческие иммунные реакции, каждая из которых в отдельности уникальна – настолько, что ее невозможно спутать с другими. Сообразно этому, восемь высших культур надо считать развитиями локальных иммунных реакций, каждая из которых, как известно, должна длиться тысячу лет или происходить на протяжении жизни сорока поколений. Ботанические метафоры Шпенглера не должны вводить в заблуждение. Его культуры – не столько растения высшего порядка, за которые он их выдает, сколько процессы, которыми целый ряд поколений творчески дает свой ответ на полученную прививку, и они обретают все большую и большую невосприимчивость, все большую иммунизацию – вплоть до закоснения и застывания в полной неизменности. Единственное, что при этом как-то напоминает жизнь растений, – то обстоятельство, что поначалу каждая из высших культур выступает в неразрывной связи с уникальным ландшафтом.
