Основная идея морфологии особенно впечатляюще проводится в тех двух культурах, которые в списке Шпенглера представлены как проблемные по природе. Шпенглер достигает своей вершины – и с этим соглашаются даже его скептически настроенные читатели, – когда он говорит о фаустовской и арабской культурах. Это – как бы два неизлечимых и опасных случая среди высших культур или, иначе сказать, те два случая, в которых в ответ на прививку чудовищно-небывалым не произошло успешной реакции выработки иммунитета – все вылилось в сверхреакции. Так и возникли эти совершенно надуманные, завораживающе патологические феномены, именуемые «Европа» и «Аравия». Арабская культура остается проблематичной прежде всего потому, что она никогда не формировала своего собственного тела, никогда не могла убедительно территориировать себя и потому была возможна только как высокая история призраков, – Шпенглер чаще всего называет это псевдоморфозом. Не будем забывать, что, по его мнению, христианство в его первом цикле представляет собой лишь метастазу парящей над народами арабской души.
Второй проблемный случай – это фаустовская культура, которую так много обсуждали ранее; в цивилизаторскую позднюю ее стадию европейцы, по схеме Шпенглера, вступили в конце XIX века. Ее неспокойный экспансивный характер проистекает от прививки понятием бесконечного и представляет собой, в известной мере, неудавшуюся иммунную реакцию, которая должна была обеспечить невосприимчивость к шоку от открытого пространства: неудача эта привела к постоянной избыточной сверхреакции, к постоянному превышению пределов и перманентному нарушению границ. Согласно этому представлению, северо-западные европейцы – представляющие собой полнейшую противоположность грекам, которые любили блюсти границы, – должны быть по глубинной структуре психики своей помешанными на бесконечности психопатами, причем не в какой-то неглубокой оборонительной форме, а в форме наступательной, заставляющей устремляться все дальше и дальше. У них развивается инфинитистски
[191]-садистский синдром, который в буржуазные времена получил название фаустовского. Во всем этом, наверное, есть несколько наблюдений, к которым следует отнестись серьезно. Ведь это правда, что в европейской культуре – вкупе с ее продолжением в культуре американской – налицо проблема инфинитизма, своего рода постоянная реакция неприятия конечности и принципиальная злость, которую вызывает стремление установить границы и пределы. Пожалуй, и современное мышление тоже не прочь определить границы и сопротивляться их нарушению. Не случайно одна из книг, особенно нашумевших во второй половине XX века, была названа «Пределы роста» («Limits to Growth»)
[192]. Это название смутило многих – и продолжает смущать до сих пор, хотя бесчисленные комментаторы и пытались доказать, что чего-то такого, как пределы роста, в нашем всемирном проекте вообще быть не может. Книга эта затрагивает весьма обширную проблему. Философский ее аспект проявляется в споре Хайдеггера с Гегелем; политический ее аспект оборачивается спором экологов, которые являются политическими сторонниками конечности, – с неолибералами и социалистами, которые в данном вопросе выступают сообщниками – как политические сторонники бесконечности. Впрочем, острая социал-демократизация планеты объясняется как раз тем, что социал-демократия – это инфинитизм перераспределения, непрерывное бесконечное перераспределение. Инфинитизм перераспределения неотделим от инфинитизма капиталистического производства. Как видим, о вещах подобного рода можно говорить вполне адекватно, опираясь на историю понятия «бесконечность», отвечающую всем требованиям к истории дискурса и истории культуры.
Как уже было сказано, Шпенглер – при всех оговорках и ограничениях, которые необходимы применительно к его учению, – стал моим спарринг-партнером и тренером в области философии пространства. Он вместе с Фробениусом ввел различение, которое просто обязан провести «врачеватель культуры», если он всерьез относится к своей задаче: он выделил культуры скорее «здоровые» и культуры скорее «нездоровые». Из сказанного ясно, что высшие культуры per se оказываются скорее процессами недужными. Нам давно известно, сколь сомнительны такого рода концепты. При соединении медицинских, политических и культурных дискурсов могут происходить короткие замыкания, которые уже принесли слишком много неприятностей. Но нельзя обходить стороной неудобные вопросы лишь потому, что прежние способы их рассмотрения были слишком грубы и непродуктивны.
Сегодняшние экуменическая и экологическая ситуации вновь возвращают в сознание вопросы нормативной ориентации, <вопросы этические>. Тот, кто ратует за открытость и максимально широкое общение между культурами и между индивидами, должен принимать во внимание, что существует реальная взаимосвязь дружбы с пространством и дружбы с чужаками и столь же прямая связь существует между феноменами враждебности к пространству и враждебности к чужакам. Из этого можно сделать необычайно важные в этическом плане выводы. Из учения Шпенглера нужно извлекать все больше – и прислушиваться к нему как к знатоку первичных пространств.
Г. – Ю. Х.: Продолжим наш разговор об источниках, из которых Вы черпали, проводя свои исследования в области философии пространства, и о тех доказательствах своей правоты, которые Вы приводите. Я имею в виду в первую очередь уже упоминавшуюся нами мозаичную картину дохристианских времен, а также все эти статуи, картины, наброски, рисунки, монеты, все эти светские и культовые предметы, на которые Вы ссылаетесь, – в доказательство того, что человек ведет себя как животное, создающее большие шары, и обитает в больших шарах, – и должен пониматься в соответствии с этим.
Интерпретация мозаики из Торре-Аннунциата у Вас играет роль – если выражаться языком структурализма – референтного мифа, можно сказать, референтной философемы. Но именно Ваше толкование этой картины заставляет сказать, что оно меня не совсем убедило. Я задаюсь вопросом: можно ли действительно воспринимать tel quell эту сцену, которая изображена, – эту идиллию с семью мудрецами, которые дискутируют о сфере? Я вспоминаю Иоганна Якоба Бахофена, который приводил множество археологических находок – предметов древнего искусства, – в доказательство своего тезиса о том, что изначально существовало общество матриархата. Но позднее Жорж Деверё
[193] ответил на это с точки зрения психоанализа: на самом деле все обстояло прямо противоположным образом. Если какая-то культура избирает формы искусства, в которой женщине отводится столь видная роль, то это может быть только культура патриархального общества. В обществе матриархальном такие изображения женщин были бы простым удвоением существующих отношений и тем самым были бы бессмысленны с точки зрения экономии выразительных средств. Ведь искусство – так же, как психоаналитически толкуемый сон или греза – вовсе не удваивает наличествующее, оно искажает его, смещает угол зрения, продуцирует антимир, придает противоположное значение. Не надо ли учитывать эту компенсаторную динамику, когда Вы толкуете мозаичную картину?
