Особенно примечательно то, как этот конфликт и способ его разрешения были восприняты внутри сообщества психоаналитиков. Ничуть не удивительно, что та же самая драма позднее повторялась на разные лады; в последний раз и наиболее бурно это произошло в связи с выходом в свет в 1971 году подрывающей основы работы «Нарциссизм», автором которой был Бела Грюнбергер. К этому времени патриарха Фрейда уже не было на свете, однако существовала ортодоксия, твердо придерживавшаяся теории влечений и полная решимости отстаивать основоположения своего учения. Теперь психоаналитическое общество в большинстве своем отвергло и теорию Грюнбергера, оно ополчилось против постулата, что искать основы нарциссизма нужно много глубже, чем это обычно делалось в традиции, идущей от позднего Фрейда. Грюнбергер доказал, что Я изначально присуще либидо, и продемонстрировал, что здесь надо учитывать те источники энергии, которые много старше, чем всё, что вовлекает в рассмотрение классическая этиология неврозов. В будущем дело должно дойти до прослеживания всего – вплоть до пренатальной ко-анестезии плода с материнским телом
[233]. Тем самым следовало бы признать устаревшей и непригодной для использования дуалистическую теорию влечений, которая принимается на веру большинством аналитиков. На место якобы существующей вечной борьбы между влечением к жизни и влечением к смерти встает противоречие между квазисвободным от влечений гомеостатически-холистическим состоянием гармонии – и силами влечений, которые связывают субъекта с объектом и обеспечивают его полную страдания и полную наслаждения причастность к внешним отношениям мира.
Здесь, следовательно, налицо детально разработанное расширение концепта нарциссизма до предела, что ненормально. То, что произошло потом, говорит о многом: расширенный концепт нарциссизма был в значительной степени отвергнут ортодоксией, и ирония судьбы заключалась в том, что это было сделано с использованием тех аргументов, применяя которые психоанализ атаковала позитивистская вульгарная критика, – а именно посредством обвинения в том, что все это не научно, а «зашифрованно-религиозно» и «псевдомифично». Едва ли кто-то уяснил для себя, что тем самым происходит урезание теоретических возможностей и, сверх того, отказ от собственных истоков – ведь не кто иной, как Фрейд, в работе «Торможение, симптом и страх» назвал страх, который испытывает плод, потенциальным исходным пунктом психогенеза. И в «Лекциях к введению в психоанализ» он сказал, что есть «блаженная изолированность во время жизни внутри матки», «которая постепенно снова охватывает нас, когда мы спим», и именно эта счастливая изолированность составляет суть полного нарциссизма. В добавлении к «Толкованию сновидений» он признается в том, что лишь в последнее время научился по достоинству оценивать значение фантазий и неосознанных мыслей о жизни в материнской утробе.
Перед нами, следовательно, бросающиеся в глаза самоограничения и урезания собственных возможностей. Отсеканию и урезанию подвергаются именно те концепты, которые радикальнее всего расширяют поле гуманитарных наук. Глядя на эти процессы, я хочу поставить вопрос, который уже давно меня беспокоит: есть ли в европейских науках о культуре внутренний процесс самоцензурирования? Если да, то каковы его мотивы? Не представляет ли собой самоцензура особое явление, свойственное только наукам о культуре? Разве не подвержена ей и философия, обычно изображающая себя компенсацией односторонности наук – а между тем она de facto в большинстве случаев еще и превосходит науки в односторонности? Нельзя ли отважиться на понимание истории гуманитарных наук как истории их постоянной борьбы со своими собственными вытеснениями? Фактически все выглядит так, будто новейшая история наук о культуре – это хроническая попытка вернуть назад все то, что отвергли, вывели за свои границы и подвергли цензуре стандартные науки, – причем вернуть с колоссальным трудом. Не лежит ли на нас проклятие – все время заниматься возвращением в виде дополнений того, что, собственно, было давным-давно помыслено, осознано и изложено на бумаге?
П. С.: Слушая Вас, я не могу отделаться от впечатления, что все эти скандалы повторяются сегодня – только с участием других актеров. Мне представляется, будто Вы, напомнив о драмах, разыгравшихся вокруг Ранка и Грюнбергера, тем самым дали и косвенное объяснение того, почему я, вероятно, все же имел достаточно веские основания включать в «Сферы I» столь обширные резиньяции – все эти воспоминания о староевропейской магологии, о предшествовавших психоанализу науках о близких отношениях, о нашумевшем животном магнетизме, о том, что я называю негативной гинекологией, о плацентологии, о старой теории гения и теории хранителя, сопровождающего душу, о пренатальной психоакустике, о спекуляциях относительно Троицы и еще бог весть что: в каждом отдельном случае речь шла не о чем ином, как о попытках собрать то, что было вытеснено в ходе приведения <наук> к норме, к нормальному виду, – но при этом собрать как консолидированное и изложенное на бумаге знание, чтобы послать его бутылочной почтой какому-нибудь следующему поколению – поколению, которое, вероятно, когда-нибудь снова получит такой же исторический шанс научиться чему-то, какой имели те, у кого открылись глаза между 1965 и 1980 годом.
Никто их тех, кого подхватило и увлекло с собой это время, и представить себе не мог, что мы когда-нибудь снова сможем прийти в такую фазу сужения и стеснения, какую мы наблюдаем ныне. Мы были настолько наивны – это даже невозможно себе представить, – когда верили в самоочевидность прогресса, в то, что он предполагается сам собой, – причем этот прогресс пойдет, в общем и целом, только в тех направлениях, которые сулили прорывы шестидесятых годов, то есть в направлении культурной революции, в анархо-экологическом и экспериментально-креативном направлении. Сегодня мы знаем, что ни о каком продолжении развития по этим линиям не могло быть и речи. Моя «Критика цинического разума» была непроизвольным резюме всей ситуации, которая тогда складывалась, – поэтому сегодня она читается как последняя вольная лесная песнь романтики освобождения. Сегодня у нас есть повод поразмыслить над тем, какой смысл для эволюции имели все те ограничения и стеснения, которые были осуществлены с тех пор.
Я хочу попытаться переформулировать Ваш вопрос о вечном колебании между самоцензурой и подрывной деятельностью в науках о духе исходя из собственного видения проблемы. XX век был эрой теоретических и практических эксцессов – и это можно утверждать, не опасаясь преувеличения. Если возникнет желание заслушать показания свидетелей, которые подтвердят этот тезис, мы могли бы назвать почти все великие имена, которые сыграли заметную роль в истории теорий этого века. Даже Зигмунд Фрейд, который из сегодняшнего дня представляется какой-то монументальной фигурой, в контексте своей собственной эпохи и на фоне врачебного цеха был разрушителем норм. И все же, глядя на его персону и на основанное им движение, становится понятно, что он не мог остаться в стороне от закономерностей приведения к норме.
