Существует тяготение к нормализации, стремление привести к норме, которое должно быть осуществлено в самую первую очередь институционально-теоретически. Ядро культа серьезности как синдрома приведения к норме наверняка составляет потребность в профессионализации. Профессионализм как ментальный комплекс становится заметным в особенности тогда, когда речь заходит о превращении инноваций в оформившиеся и устоявшиеся школы, о выстраивании традиций и преемственностей, о признании со стороны ссудных и страховых касс и академической общественности. Тот, кто намерен обрести серьезность в этом смысле, должен обеспечить себе доверительную опеку и благословение со стороны министерств культуры, издательств, коллегиальных органов и тому подобного. Тут существует целая сеть необходимых условий. В нее приходится включаться даже наукам о необыкновенном – если они хотят обрести официальное признание и статус.
Случай психоанализа демонстрирует это с полной ясностью. Чтобы стать нормальной наукой, ему пришлось урезать собственные основания, а также в большей или меньшей степени исключить материал, провоцирующий эксцессы, – материал, который так и выпирал из пренатального и перинатального поля, причем исключить даже из теории, как показали судьбы Ранка и Грюнбергера, а уж подавно – из практики. Нелегитимность этого не вызывает никаких сомнений. Если уж мы занялись историей психического, то нам нужно попытаться понять поле психического, идя от самых его начал. По самой природе вещей история души не может начинаться только в реальности, следующей за рождением. De facto, однако, ведут себя так, будто плод или симбиоз плода и матери субъектом не является; больше того, по умолчанию, как правило, предполагается, что время развития психики, в которое психоанализ может что-то открыть, начинается только в постинфантильной ситуации, то есть с обретением языка. Такой взгляд на вещи определяется прагматическими соображениями, а теория лишь задним числом оправдывает и приукрашивает его. Во времена Фрейда и этого критерия было еще недостаточно; тогда приходилось датировать начало терапевтически релевантного психического тем моментом, в который субъект обретает способность переживать конфликты ревности с родителем «своего» пола, то есть с момента запуска эдиповых механизмов. Это – тот метод, который и определяет, что может быть воспринято на стороне объекта, а что не может восприниматься. При этом неважно, есть ли у пациента признаки произошедшего в более ранний период нарушения, – ему придется приспособиться к ситуации, в которой действует правило: «Если симптомы не вписываются в рамки метода, то тем хуже для симптомов». Это – аналитическая установка, определяющая, из каких слоев могут происходить феномены, которые можно обсуждать и лечить. Если их первоистоки лежат чересчур глубоко, они приносятся в жертву приведению к норме.
Впрочем, и такое положение вполне можно было бы перенести, если бы при его описании говорилось без обиняков, что здесь все определяется ограниченными возможностями практики. Можно было бы дать понять, что терапией занимаются как искусством клинически возможного, не посягая на сферу теории. Однако по самой природе вещей теоретический подход к более старым слоям психических феноменов требует размаха и смелости, даже если в результате и окажется, что концептуальной работе над прояснением самого раннего и самых больших крайностей не соответствует ничего в области терапии. Но правда состоит в том, что теория ориентируется на практику. В этом – главный корень нормализации. Терапевты – равно как и теоретики – нормализуют себя сами, сами приводят себя к нормальному виду – тем, что они ограничиваются самыми малыми делами и самыми скромными обещаниями. Правда, у них был целый век времени, чтобы прочувствовать, как сильно они перерабатывали и перегружали себя, когда давали чрезмерные обещания исцелить. Они поняли, что это ведет в никуда – когда пациентам обманом внушают, что их можно попробовать полюбить и после этого отпустить исцеленными в жизнь. И таким образом произошло переваливание груза невозможной любви снова совершенно реалистически на сторону пациента. Это – очень профессионально или – что означает то же самое – беспощадно нормально. В искусстве не обещать никаких розовых садов аналитики не знают себе равных.
Ну, теперь Вы сами видите, что я использую выражение «сопротивление» с большими колебаниями и предпочитаю говорить о нормализации. Это, как уже было сказано, имеет свои теоретические и моральные причины. Начнем с последних: я верю, что критики психоанализа – по крайней мере, в первом чтении – правы, когда они выражают свое неприятие скверной привычки всего цеха психоаналитиков толковать все виды несогласия со своими методами и толкованиями как разновидности сопротивления. Эта склонность рассматривать иные мнения как симптомы болезни есть опять-таки священническая манера, это – проявление метафизического концепта истины, присущего психоанализу. Все ужасающие системы, настаивавшие на своей правоте, в XIX и XX веках использовали такие священнические трюки. С другой стороны, нельзя отрицать, что феномен сопротивления имеется реально – впрочем, оба Ваших примера об отношениях внутри психоанализа демонстрируют это совершенно ясно. Из них можно сделать вывод, что сопротивление – это отказ следовать правилам собственной игры. Если психоаналитики не готовы воспринять следствия, неотвратимо вытекающие из их подхода, то это означает, что они застигнуты in flagranti — на месте преступления, «на горяченьком». Или, если обобщить: когда люди в просветительских культурах отменяют просвещение, как только оно ведет к эксцессам, становится чрезмерным и требует применения его к самому себе, к самому просвещающему, то такая отмена – проявление сопротивления именно в прямом смысле слова. И именно потому, что просвещение – это проект более содержательный и более радикальный, чем полагали обычные просветители, можно доказать, что большинство просветителей были половинчатыми – или, если использовать ту терминологию, которую мы здесь обсуждаем: нужно засвидетельствовать существование у них массивных сопротивлений против их собственного дела. Они были заинтересованы именно в нормализации – как будто следовали девизу: границы моей нормальности – это границы моего просвещения. Просвещение хронически терпит неудачу из-за потребности просветителей в нормализации, в приведении себя в норму. Если, в противоположность этому, другие люди в других культурах следуют другим правилам игры, не испытывают никакого интереса к психоанализу и методам просвещения, то это не имеет ничего общего с сопротивлением психоанализу. Японцы, например, живут в культуре, которая намеренно импортирует с Запада все – и хорошее, и скверное, но остается совершенно не затронутой психоанализом, и это – отнюдь не по причине сопротивления психоанализу, а потому, что эта система до сих пор не вписывалась в ментальную экологию страны.
Я не хочу говорить более подробно о теоретических основаниях моего скепсиса по отношению к понятию «сопротивление»; ограничусь следующим: я работаю над концептом психоиммунологии, в котором такие феномены, как защита, сопротивление, замыкание в закрытых системах, имеют совершенно другое значение, чем в схоластике психоанализа. К этому можно добавить, что принадлежащие к истории науки предпосылки возникновения пары понятий «толкование – сопротивление» или «восприятие – сопротивление» еще долго будут оставаться в значительной степени непроясненными. Жан Старобинский
[234] издал недавно, в 1999 году, прекрасную монографию о паре понятий: «Действие и реакция», из которой можно почерпнуть много поучительного о психоаналитической энергетике, а также о политической семантике. Из этого обзора «приключений одной пары понятий», как гласит подзаголовок, становится ясно, в сколь высокой степени с конца XIX века бессознательное представлялось как инертное, реактивное и даже реакционное начало, от которого желали, чтобы оно прогрессивно равнялось на первого в строю, на передового человека. В туманных высказываниях Фрейда о «консерватизме бессознательного» еще слышится отзвук этого. После 1789 года все повели себя так, будто ничего не хотели больше знать о законе строгой симметрии между акцией и реакцией, действием и противодействием в ньютоновской картине мира. Во имя прогресса была введена асимметрия, которая морально отделила от питательных животворных источников силы реакции и дискредитировала их политически и психологически. Это интересная общая черта у Маркса, Ницше и Фрейда – попытка изменить симметрию между акцией и реакцией, действием и противодействием в пользу акции, действия. Несмотря на это, сопротивление может быть и окружено сияющим нимбом благородства, если оно направлено против политических угнетателей – как это было во французском мифе о résistance. И немецкая философия субъекта временами работает с благородным понятием сопротивления, определяя субъекта как нечто такое, что «противостоит», «сопротивляется», например, умиранию или самоуничтожению в природе и всем формам определения себя чужими. Томас Манн в «Волшебной горе» толкует сущность гуманизма так: это – сопротивление безалаберным и распутным искушениям регрессии и смерти. Одно и то же слово обозначает нечто, заслуживающее того, чтобы быть отвергнутым, и нечто приветствуемое. Путаница становится еще большей, когда – как это было в ходе немецкого спора историков – о национал-социализме говорят, что он в какой-то мере был и реакцией и движением сопротивления против большевизма. Здесь одни понимали выражение «сопротивление» как описывающее и объясняющее, а их оппоненты усматривали в нем оправдание и нелегитимную категорию. Понятие «сопротивление» вызывает великую неразбериху, и до тех пор, пока нет свободного обзора всего семантического поля, с этим выражением следует обращаться очень осторожно. Здесь постоянно смешиваются физические и моральные концепты, и одни подменяются другими. Луман, пожалуй, сказал бы, что это – концепт опасный, поскольку способен спровоцировать конфликт.
