Г. – Ю. Х.: Я согласен с Вашим толкованием того, что относится к Хайдеггеру и к более ранней философской традиции. Но в том, что касается Вашей собственной работы, как мне кажется, следует принимать в расчет еще один фактор. Я не думаю, что одна лишь медитация чудовищно-небывалого – в соединении с известными фигурами мышления Хайдеггера – заставляет воспринимать Ваше мышление как скандальное. Эта медитация вполне сопоставима с тем вкладом, который внесли в философию французские мыслители – от Батая до Делёза; она вполне соответствует стандартам ницшеанской традиции. По-моему, только в этом одном не может заключаться причина того, что Ваше мышление провоцирует столь большое сопротивление – в том смысле, что его отвергают, не приводя никаких аргументов против, и это делают даже те интеллектуалы, которые, кажется, в некоторых отношениях родственны Вам, – такие, как, например, Карл Хайнц Борер
[237], который недавно опубликовал курьезные полемические возражения на Ваш проект «Сфер».
Я хотел бы предложить другое толкование: медитация чудовищно-небывалого, невиданного обычно понимается как акт, осуществляемый в одиночестве. Вы, напротив, соединяете чудовищно-небывалое с интимным и диалогическим компонентами. Только из-за этого добавления, на мой взгляд, и возникает специфическое сопротивление, которое встречает Ваша работа. Кажется, Вы сводите вместе то, что до сих пор невозможно было соединить: радикальное мышление бытия и радикальную диадику
[238]. При этом резко усиливается та сложность, которую я вижу все более и более ясно, перечитывая в последнее время Бланшо и Жабеса, а также других мыслителей, принадлежащих к этой традиции: и эти авторы тоже представляют субъекта в его радикальном одиночестве. По их мнению, мыслитель не может отличаться от писателя – этого блистательного производителя текстов, который как бы умер при жизни или же продолжает непрерывно умирать. Именно в традиции Бланшо – понимать говорение как отказ от иллюзии коммуникации. Слова автора должны не обеспечивать коммуникацию, а быть возвышенными, одинокими речевыми событиями. Отсюда возникает ряд фетишизаций: пустота, составляющая сущность; лишенность смысла; неудача; le manque d’être; разлад с бытием; книга как молния в ночи мира.
В противоположность этим авторам, Вы, создавая теорию сфер, осуществляете полный разворот. Вы не только практикуете такой образ письма, который свидетельствует об отказе от всех видов романтизации суверенного одиночки, но и отвергаете такую романтизацию на теоретическом уровне. Вы ищете суверенность в диадических формах – и делаете ставку на резонанс и взаимодополнение, а не на разрыв и одиночество.
П. С.: Это Вы хорошо подметили. Подход, при котором первичен резонанс, заставляет меня вести войну на два фронта: с одной стороны – против психологов и философов нормализации, включая всех тех типов, которые прекрасно чувствуют себя в комиссиях по этике и на конгрессах по философии, а с другой стороны – против героев и романтиков одиночества из числа последователей Ницше, Хайдеггера, Батая и других – с которыми, впрочем, меня многое сближает. Оба вида противостояния на свой лад полны смысла, в них мне отвечают взаимностью. Я отвергаю профессорскую философию постольку, поскольку она хочет быть чем-то бóльшим, чем она способна быть, – хотя и отношусь с уважением к некоторым случаям, в которых интерпретаторы истории идей поднимаются почти до уровня первоисточников, – хотите услышать, кто именно? – право, лучше мы воздержимся от называния имен. И я отвергаю героизм теоретиков одиночества вопреки всей его притягательности – или, скорее, ради всей его притягательности. Разумеется, для меня ясно, что XX век в самых интересных его аспектах – это эпоха эстетического героизма. Все эти йоги, эти комиссары, эти революционеры, эти исполненные серьезности деятели, эти участники эндшпилей создают силовое поле экстремизма, от притяжения которого не так-то легко освободиться. Герои столетия – авторы, притязающие на то, что они способны выносить куда больше одиночества и бессмыслицы, чем простые смертные. Но, на мой взгляд, всему свое время – и этот образ мышления имел право на существование. Мы приближаемся к тому обстоянию дел, при котором все, скорее, идет к тому, чтобы мыслить диады, резонансы, слои, поля, – и вплоть до того уровня, когда даже само чудовищно-небывалое выступит под Знаком Двух – не вызывая вынужденной ассоциации с героическим одиночеством. Поскольку мы еще хотим признавать выдающуюся роль, которую играют герои, пара для меня представляла бы более привлекательную героическую структуру, чем одинокий диссидент, который погружен в мысли о своей гибели, – причем пара как в ее связности, так и в трудах, направленных на отделение друг от друга. Ясно, что при таком взгляде на вещи я теряю из вида целый сегмент современных интеллектуалов, и среди них – несколько наиболее интересных. Но чему быть – того не миновать. Борер – один из представителей этой героической сцены, у которых, когда они слышат слово «пара», руки тянутся к револьверу.
Г. – Ю. Х.: Примечательно, что эта атака на Ваш образ философствования исходит от того, кто достаточно часто подвергался таким же атакам – и как отверженный в научном мире, не входящий в академические круги; и как мыслитель, идущий вразрез с теми направлениями, которые приняты в науке и культурной политике; и как тот, кто презирает систему «добрых и честных людей»; и даже как «младоконсерватор». Именно он и встает теперь на защиту школярской философии и начинает преклоняться перед академическими фетишами. Борер, которого я в других контекстах научился ценить как автора с острым умом, в своей иронической заметке «Мифология, а не философия», напечатанной в недавно вышедшем номере «Меркурия», энергично вступается за те схемы, которые превратились в наезженную колею, и ратует за их закрепление. Его полемические возражения звучат так, будто он враз отказался от всего, что он ценил в авторах, которым отдавал предпочтение, – и теперь, после его поворота, все они должны считаться создателями мифов, а не философами, и в первую очередь – его любимый автор Эрнст Юнгер
[239]. Так, например, он говорит, что используемые Вами образы и языковые формы в высшей степени мифологически релевантны, однако годны по большей части лишь для романов; ваши «риторические фигуры» годятся для «прекрасного стихотворения», но не для новой философии бытия; Вы – не философ, а «священник», «мистагог», наконец, даже «вождь, ведущий к мистерии». Право же, все это, вероятно, может быть лучшей похвалой автору – но, если оставить это в стороне, надо отметить, что по определениям такого рода видно, как это мышление движется, словно по проторенной колее, по дуалистическому клише, не будучи способным выйти за его пределы. И бур разом превращается во фрезу
[240] – он использует самые древние уничижительные клише, с помощью которых homo academicus обороняется от свободного ума и принижает все то, что ему кажется у Вас «субъективным», во всяком случае – «поэтическим» или, еще хуже, «спиритуальным», а потому «производящим неприятное впечатление». Выражение говорит само за себя: его собственное чувство неловкости превращается в критерий, достаточный для того, чтобы дискредитировать более свободные формы. Он упрекает Вас главным образом в том, что Вы хотели разрушить достигнутую в современной философии, в частности – в немецком идеализме, дифференциацию понятий, а в результате впали в веру в образы, причем чувствуете себя защищенным мифологией «бытия» Хайдеггера.
