П. С.: Такие концепты – наряду с моторами, которые приводятся в движение взрывами, – определяют новое видение жизни. Я бы даже осмелился утверждать, что мотор внутреннего сгорания, или принцип употребленного с пользой взрыва, представляет собой материальную матрицу современного понятия свободы в ее актуальнейшей фазе. Свобода, как ее понимают люди современности, живущие в XX веке, основывается на этом кинетическом ключевом опыте – на парадигме резкого внезапного ускорения. В этом и состоит, несомненно, отличие от староевропейской традиции, которое еще не нашло своего выражения на языке философии. Свобода в эпоху взрыва, то есть в эпоху добровольного растранжиривания энергии, есть нечто совсем иное, чем свобода в эпоху вынужденной экономии энергии.
Поэтому для нас сегодня уже действительно непонятен дух раннего модерна, который был значительно беднее энергией. И XVIII век тоже стал полностью чужд нам, потому что в плане энергетическом мы находимся совершенно в иной ситуации – я уже не говорю об античности, которая двигалась мускульной силой рабов. Параллельно с историей современных субъективаций необходимо читать историю высвобождения энергии: я стал бы утверждать, что между XVI и XIX веком свобода толкуется в первую очередь сообразно парадигме плавания по океану и сообразно странствиям писателя по галактике Гуттенберга. Плавать по морю – значит «свободно предпринимать» с помощью силы ветра, а писать – значит «свободно выражать себя» с помощью чернил. Одни плавают по открытому морю, другие – по чистой бумаге, и те и другие получают опыт свободы, лучше сказать – опыт реализации возможностей и опыт достижения результатов, которыми они заражают остальных. Эти техники, опосредствуемые деньгами, запускают революцию активации. Таким образом, общество эпохи модерна мобилизует себя и обретает грамотность. Уже в 1848 году Маркс и Энгельс смогли констатировать, что гнусная энергия движения денег «превращает в пар и в энергию пара все сословное и застывшее в неподвижности», другие – по чистой бумаге, и те и другие получают опыт свободы, лучше сказать – опыт реализации возможностей и опыт достижения результатов, которыми они заражают остальных. Эти техники, опосредствуемые деньгами, запускают революцию активации. Таким образом, общество эпохи модерна мобилизует себя и обретает грамотность. Уже в 1848 году Маркс и Энгельс смогли констатировать, что гнусная энергия движения денег «превращает в пар и в энергию пара все сословное и застывшее в неподвижности»
[265]. В XX веке к этому добавляется свобода, обеспечиваемая бензиновыми моторами, которая влияет и бросается в глаза больше, чем все прочие заражающие факторы. Эти моторы демократизируют употребление машин и канализируют волю к мощи, превращая ее в волю к езде. Поначалу интерес прежде всего вызывает расширившаяся свобода передвижения в пространстве. Работать и ездить – вот что создает исходные сцены, определяющие характер новых культур умения и реализации возможностей. Но чем дольше длится век, тем меньше, кажется, требуется оправдание – необходимость ездить <на работу>. Современная массовая культура превозносит чистое расточительство, создает абсолютный культ энергии в чистом виде, которую уже нет нужды связывать только с передвижением. Теперь на первый план выходит воля к мощи как воля к детонации. Если возникнет желание написать теорию массовой культуры, соответствующую современному уровню оборота энергии и энергозатрат, надо будет написать «Критику чистого взрыва». Она должна бы исходить из того, что вся современная массовая культура есть соревнование в расточительстве. Точно так же как античная арена была храмом расточительства жизней людей и животных, так и современная арена есть храм расточительства энергии.
На мой взгляд, из всех современных видов спорта более всего показательны гонки на уникальных автомобилях, потому что они в наиболее чистом виде выражают дух расточительства. Представьте себе: устраиваются гонки средств передвижения мощностью в несколько тысяч лошадиных сил, в том числе – тракторов с навесными приспособлениями весом в тонны, и эти гонки длятся, вероятно, четыре-пять секунд; либо состязаются по парам, кто кого обгонит, либо устраивают раздельные старты и соревнуются на время. Иногда уникальные средства передвижения за несколько секунд разгоняются до скорости 400 километров в час, и их приходится останавливать с помощью тормозных парашютов. Затем оттуда выбирается некто, бледный как полотно, и дает интервью как победитель.
Г. – Ю. Х.: Некоторое время тому назад я говорил о таких феноменах с Полем Вирильо. Мы пришли к мысли, что самое время устроить гонки, при которых старт и будет финишем. Внешняя скорость перестала иметь значение.
Нельзя ли сказать, когда началось время «нулевых» путешествий? Я вспоминаю Йохена Герца
[266] и других художников, которые уже не садились в поезд или самолет сами, а отправляли в путешествие только свой билет. «Мир, – констатировал Альфред де Виньи
[267], – сморщился донельзя благодаря нашим знаниям». Современная техника убивает пространство – в предшествующих диалогах мы говорили об этом более подробно. То, что дело идет к этому, предчувствовал Генрих Гейне, а также де Квинси
[268]. Еще в 1795 году Ксаверию Местру
[269] потребовалось сорок два дня, чтобы совершить «Путешествие вокруг моей комнаты». Никто из путешествовавших поэтов XX века не выразил свое неприятие состояний возбуждения, вызываемых внешними впечатлениями, так явно, как это сделал Реймон Руссель. Прибыв в Китай, он так и остался в своем спальном вагоне и не покидал его: столь радикально он отвергал всякое влияние путевых впечатлений на творчество писателя. Руссель, а также Блез Сандрар
[270] – правда, по несколько иным мотивам – советовали во время путешествий закрывать глаза.
П. С.: К группе этих апатичных людей и антиимпрессионистов принадлежит герой книги Жюля Верна «Вокруг света за 80 дней» Филеас Фогг, который принял твердое решение не испытывать никаких переживаний во время своего кругосветного путешествия. И он тоже представляет собой наглядное воплощение расточительного движения впустую, которое создает современное представление о свободе. Но за принципом взрыва в цилиндре мотора стоит, как уже было сказано, открытие некой эссенции-сущности. Мы на повседневном языке обычно называем ее бензином, но было бы более удовлетворительно в философском плане, если бы мы и на немецком языке использовали <применительно к горючему> выражение «эссенция», как это делают французы, – чтобы не заслонять философского смысла
[271]. Разумеется, никто не против того, чтобы лишний раз выразить свое уважение к господину Бенцу
[272], но все же в этом названии горючего материала заложен персональный оттенок звучания, а это – не дело. Слово «бензин» звучит недопустимо антропоморфно – это так же нелепо, как если бы ядерное топливо называли оппенгеймерином
[273].
