Фрайбургская эстетика расслабленности и спокойствия привлекательна – но столь же и проблематична – именно тем, что она по самой сути своей предполагает радикально современное понимание подвижности и все же исходит из совершенно не современного, а из предшествующего эпохе модерна понимания деятельности. Современный аспект проявляется тогда, когда ставится вопрос: как субъект может привести себя к оптимуму, принимая во внимание тот факт, что все есть движение? Ответ таков: он сам подвижен в подвижном, в соответствии с девизом капитана Немо: «Mobilis in mobili». Эта вовлеченность в движение, эта со-подвижность, этот серфинг на волне бытия и есть спокойная расслабленность – та отрешенность, которая дает терапевтический эффект. Она есть предложение превратить лихорадку, несчастливый непокой и заброшенность в движение, осуществляемое в покое и расслабленности, – как сказали бы музыканты, парение на волнах музыки, всецело отдаваясь ее движению. С другой стороны, в онтологической схеме расслабленного спокойствия можно почувствовать наличие предшествовавшей модерну основополагающей позиции – по крайней мере, в том виде, как ее продемонстрировал Хайдеггер. Католическо-агрокультурные коннотации у него еще проявляются чересчур сильно, чтобы к нему мог прямо присоединиться участник игры в современную технокультуру или торговец на демократическом рынке, где продаются темы. В интересах последних скорее не учение о расслабленности и спокойствии, а ориентированный на действие, увлекающий вперед и усиливающий компетенции дискурс. Поэтому спокойствие и расслабленность должны быть модернизированы: крестьянская невозмутимость при виде капризов погоды, которую все равно не переделать по своему вкусу, должна смениться самообладанием предпринимателя при виде хаоса рынка.
Г. – Ю. Х.: Я хотел бы спросить в завершение: не видите ли Вы связи между этими размышлениями о спокойной расслабленности и возникновением нового интереса к вопросам религии? Андре Мальро
[293] заметил, что задача следующего столетия состоит в реинтегрировании богов. Подобным же образом и физики – такие, как Эйнштейн – говорили о принадлежности человека к чему-то такому, что выходит за его пределы и стоит выше его. Можно было бы, наконец, как Илья Пригожин, говорить о «чувстве космической солидарности». Пригожин, примыкая к бергсоновской теории «творческой эволюции» и к речи Уайтхеда
[294] о «креативном универсуме», ставит вопрос: «Каким образом человек принадлежит миру?» Разве это не совершенно и абсолютно философский вопрос?
П. С.: Как вы знаете, в «Сферах I» я постулировал критику партиципативного разума. Я могу представить себе, что и в замечании Пригожина кроется родственный импульс. В сущности, размышления подобного рода сводятся к решению проблемы, как следовало бы мыслить грамматику разделенной ситуации. Поскольку это – задача, для решения которой у нас нет под рукой никаких готовых моделей, охотно прибегают к относительно близким аналогиям, обращаясь к мировым религиям, имеющим давнюю историю. Процессы, подобные Возрождению, вообще протекают именно таким образом. Если у кого-то есть намерение затеять что-либо беспримерное, он призывает вернуться к древним преданиям и действует так, будто решение современных проблем – в строгом следовании древним образцам. И вот теперь утверждается, что надо выйти за пределы современной научной культуры, подняться на ступень выше – вернувшись назад, к Религиозному. Я вынужден признаться, что не особенно верю в такие призывы «назад к» – и вовсе не потому, что считаю это невозможным или непривлекательным, как раз наоборот. Но у меня другие представления о том, как надо понимать логику регенерации или интеграции.
К тому же надо различать возвращение к первоэлементам – и потребность упрощать. Во втором случае речь идет об отказе видеть сложное, об уходе от комплексности – то есть о своего рода необходимой обороне интеллекта, который, упрощая, восстанавливает свою способность действовать при виде необозримого – пусть даже это и происходит ценой ужасных упрощений, которые наводят вполне обоснованный страх. Отказываясь от излишней сложности, можно выбирать только между ужасным и не совсем ужасным.
Если же ты причастен к ситуации, то вещи выглядят совсем иначе. Если ты участвуешь в комплексном процессе, это участие для тебя – свершившийся факт, изначальная данность. Ведь мы существуем «в-мире» или в общих для нас положениях. Мы, следовательно, исходим из состояния нашей полной включенности в сложные комплексы. Если люди причастны к первоэлементам, они существуют в мире как рыба в воде – и пусть здесь выражения «рыба» и «вода» обозначают необычайно сложные комплексы, обрести причастность к ним не составляет особой проблемы. Причастность к сложным комплексам – это наипростейшее; это – основополагающее отношение, о котором следует сказать, что его нельзя реализовать иначе, кроме как в модусе посреди-внутри-бытия (Mittendrin-Sein). Нечто подобное Дитрих Хенрих
[295] доказал, рассматривая соотношение светлого и темного в идеализме. Зоны очевидности и само-собой-прозрачности надстраиваются над светонепроницаемыми слоями. Решает тут посреди-внутри-бытие, бытие в охваченности ситуациями. То, что человек существует в них и принадлежит к ним, – вот априори, из которого исходит теория хаоса. Но ведь мы и не можем жить нигде, кроме как в хаосе – в хаосе, уравновешиваемом порядками. Если подставить это в хайдеггеровскую формулу «в-мире-бытие», то получится такое высказывание: существование – это в-комплексности-бытие или в-хаосе-бытие. В-хаосе-бытие – это Простейшее. Простота означает имплицитность, включенность. Она есть исходный пункт для всех экспликаций или сложных теоретических построений, которые должны «соответствовать» сложности мира. Это есть нечто, чему все еще можно научиться у классической метафизики, ведь если она говорит о Едином, об Одном, она подразумевает неразвернутую тотальную импликацию, бога как точку.
Мое мнение таково: люди все равно не способны делать что-то иное, кроме как обретать снова и снова центральное положение в своем посреди-внутри-бытии – при том условии, что они не отстраняются от него полностью и не подпадают под гипноз ближнего своего. Это я и имею в виду, когда использую выражение «регенерация». Конечно, я уважаю стремление других вернуться к религиозному коду, чтобы описать свои регенерации, – но все это можно и должно выразить как-то иначе. Главная причина, по которой я не советовал бы говорить о богах и их воссоединении в современном мире, состоит в следующем: стоит только позвать к возвращению «назад к», как это возвращение заведет куда дальше, чем это может быть полезно для призывающих и для их слушателей – история подобных речей и их последствий доказывает это. На самом деле нам недостает вовсе не богов – в действительности они всего лишь великие упрощатели. Чего нам недостает, так это искусства мышления, которое позволит ориентироваться в мире сложностей. Чего недостает, так это логики, которая достаточно сильна и подвижна, чтобы совершенствоваться, не отставая от возрастания степени сложности, неопределенности и подвижности. Тот, кто ищет такой логики, должен составлять себе другой список книг для чтения.
