* * *
Ина лежит и истекает потом в своей постели. Перед этим она долго сомневалась, стоит ли ей спать с открытым окном. Но в конце концов решила, что на подобное у нее не хватит духу.
Такое чувство, будто ее медленно поджаривают. Словно летний зной просачивается сквозь каждую щель в доме и горячим маревом дрожит в воздухе.
Время почти одиннадцать вечера, но за окном все еще светло. Летняя ночь. Любимые летние ночи. Если бы только ей не было так страшно.
Внезапно раздается какой-то звук, и у Ины едва не останавливается сердце. Скрип. В глубине дома что-то скрипит.
Ина рывком садится на постели, пот ручьями стекает по ее лицу, по шее и дальше вниз, на грудь. Она чувствует, что сейчас расплачется. Страх пожирает ее изнутри. Каролина мертва. Неужели я следующая?
Ина выбирается из постели и выходит на центр комнаты, в которой обычно ночевали ее мама и папа. Она стоит совершенно тихо и внимательно прислушивается. Вот, снова заскрипело. О боже, она не одна дома.
Куда же ей теперь? Сможет ли она сбежать по лестнице, быстро отпереть входную дверь и умчаться в ночь? Или кто-то уже поджидает ее на нижнем этаже?
Паника бьется в горле. Ина чувствует, что ее вот-вот стошнит.
И тут ее взгляд падает на большой гардероб. Летом он обычно до отказа забит одеждой ее родителей. Но сейчас скорее всего пустует. Стараясь не шуметь, Ина со всей возможной быстротой устремляется к гардеробу. Как можно тише открывает дверки шкафа, осторожно делает шаг внутрь. И закрывает дверцы за собой.
Ина стоит вся мокрая от пота, словно попала под теплый летний дождь. Пот градом течет по ней. Должно быть, в гардеробе еще жарче, чем в остальном доме. Ина кусает себе губы, чтобы не разреветься. Ноги дрожат. Сколько еще она так продержится? Сколько времени пройдет, прежде чем тот, кто проник в дом, обнаружит ее здесь?
Ина прислушивается к собственному дыханию. Оно звучит так странно. Так непривычно громко. Вся надежда на то, что за деревянными дверцами гардероба его никто не услышит.
Рукой она зажимает себе нос и рот, стараясь дышать как можно тише. И в тот же миг понимает, что рядом с ней в гардеробе дышит кто-то еще.
Глава двадцатая
Этим вечером Буллхольмен напоминает греческий остров. Не хватает только пения цикад. Время почти одиннадцать часов, и мы с Адамом переместились за столик на террасе. Рози покинула нас полчаса назад – сказала, что с возрастом шутить не стоит и что ей, к сожалению, пора идти домой и ложиться спать, пока еще ноги ее держат.
Я же сегодня вечером не чувствую никаких запретов, и, как только Рози ушла, я решила воспользоваться шансом и заказала у девушки из Лидингё в баре два мохито. Один – мне, второй – Адаму. Несмотря на то, что мы оба уже нетвердо держались на ногах, было что-то такое в этом вечере, от чего мне хотелось, чтобы он никогда не заканчивался.
Должно быть, это из-за жары и очарования лета.
А может быть, из-за него. Полицейского, что напротив меня.
Наши ноги находятся в опасной близости друг от друга. Иногда касаясь друг друга. И когда это происходит, я начинаю нервничать и отводить взгляд.
В самый разгар беседы на классическую тему о том, что мы, шведы, большую часть года мучаемся от холода, но оживаем летом, остров внезапно оглашает громкий пронзительный гудок. Вытаращив глаза, мы испуганно переглядываемся.
– Дьявол! – вопит Адам.
– «Серебряная стрела»! – восклицаю я.
Вскочив на ноги, мы видим, как белый паром отчаливает от берега в нескольких сотнях метрах от нас. Несколько секунд Адам выглядит совершенно растерянным. Потом бросает взгляд на часы – кстати, из всех встреченных мною мужчин моего возраста он единственный, кто носит старые добрые часы, – словно чтобы убедиться, что все произошло на самом деле. После чего начинает смеяться. И тогда я тоже смеюсь. Мы хохочем над тем, что последний вечерний паром покинул гавань и что мы выпили так много, что он совершенно забыл про время.
– Черт побери, – говорит он. – Каким же я все-таки порой бываю болваном!
– Не ругай себя. Это все я виновата, вливаю в тебя кучу всякой ерунды.
– Это вовсе не ерунда. А очень даже вкусные вещи.
Женщина за соседним столиком щелкает зажигалкой, и я зачарованно гляжу на ее полную пачку сигарет. После чего, не выдержав, наклоняюсь к ней и спрашиваю, возможно громче, чем собиралась, можно ли мне взять одну.
– Да ты еще и курильщица, – улыбается Адам.
– Только когда немного переберу с алкоголем. Вот тогда я действительно курильщица.
Я делаю затяжку, чувствуя, как все тело начинает дрожать от никотина. Прикрыв глаза, я с наслаждением выдыхаю облачко дыма в светлое небо.
– Превосходно, – говорю я. – Хочешь попробовать?
Адам сначала колеблется. Но потом берет сигарету из моих пальцев и тоже делает затяжку.
– Только маме ничего не говори, – просит он.
– Эротично…
– Да, понимаю, звучит по-детски. Но мой папа скончался от рака легких.
Будь я трезвой, наверняка выдала бы что-нибудь утешительное, но единственное, что я могу изречь в моем теперешнем состоянии, это:
– Вот тебе раз!
Адам смеется.
– Да уж как-то так.
– А вот Данне, – продолжаю я, – никогда не разрешал мне курить в его присутствии.
– Это твой бывший?
Я киваю. Кажется, я немного не в себе, раз в такой вечер завела разговор о Данне. Впрочем, ничего удивительного – я, когда перепью, начинаю тарахтеть, как ведущий на радио «Микс Мегапол». И меня не заткнуть, пока я сама не выдохнусь.
– Он терпеть не мог, когда я курила. И не потому, что я делала это часто, как в восемнадцать или девятнадцать лет – в последние годы я почти не курила. Так, только от случая к случаю, на прогулках или вечеринке, где есть балкон. И если я приходила домой и от меня пахло дымом, Данне сразу мрачнел, даже спать со мной в одной постели не соглашался – стелил себе на диване. Представляешь? НА ДИВАНЕ. Ума не приложу, как он мог учуять запах. С таким нюхом ему бы в полиции собакой-ищейкой работать. Он, кстати, даже внешне был немного похож на овчарку. И знаешь что, Адам?
– Нет…
– Теперь, когда его больше нет рядом, я могу курить столько, сколько захочу. Хоть круглыми сутками. Круто, правда?
Он забавно выгибает одну бровь.
– Ну, если ты так говоришь, дорогая Силла. Независимость – прекрасное чувство.
А ведь он прав, думаю я. Абсолютно прав! Посреди пьяного дурмана на меня словно нисходит озарение. Независимость! Словно передо мной в этот вечер сидит Далай Лама. Ведь именно об этом и идет речь. В последние годы я была как зомби! Жаждущий надежности, как наркоман героина, сметанно-луковый зомби. Какой же я была зависимой и беспомощной! Вся моя жизнь крутилась только вокруг Данне и его друзей – хотя большая их часть была такими скучными, что хоть волком вой. Единственное, что у меня еще оставалось лично моим, это работа. Ну разве не печально? Еще как печально! И я даже не могу ни в чем винить Данне. Ведь я сама решила быть с ним. Выбрала нашу совместную дремотно-сонливую жизнь. Бросилась с головой в этот омут. Давай съедемся и станем жить вместе! Давай откроем общий счет в банке! Давай научимся готовить что-нибудь посложнее яичницы и кофе! И для чего? Наверное, все потому, что я слишком боялась одиночества, была слишком неуверенной в себе. Несамостоятельной. Но теперь-то все будет по-другому. Теперь я стану смелой и храброй, впервые за всю мою жизнь. Как там поет Миранда Ламберт, моя любимая певица в стиле кантри: Happiness ain’t prison, but there’s freedom in a broken heart
[24].
