Танец петель
Три вещи подводят итог нескольким первым годам моей жизни в Тусоне: рамада, родео и сквэр-данс
[19]. В мой первый день в начальной школе имени Питера Э. Хауэлла нас попросили после перемены собраться под рамадой. Чего? Я приехала из местности с ярко выраженными временами года, где приходилось играть в помещении чуть ли не половину учебного года. Здесь же, в стране вечного солнца, на игровой площадке, похожей на поверхность Луны, над прямоугольной бетонной плитой установили плоский навес на металлических столбах – единственное место, где можно было спастись от солнца, – и называлось оно, как я узнала в тот первый день, – рамада.
А еще Тусон познакомил меня с родео. До этого единственное родео, о котором я знала, – был балет Аарона Копленда
[20]в постановке Агнес де Милль
[21], который шел в Театре американского балета
[22] как раз в тот год, когда мы уехали из штата Нью-Йорк.
Пока мой папа играл в оркестровой яме, мы с моей лучшей подругой Кэрол смотрели балет, сидя в первом ряду. В антракте я провела ее через потайную дверь – театр Истмена был в те времена моей игровой площадкой, – но дверь за нами захлопнулась. Мы оказались заперты в крошечном вестибюле, остальные две двери тоже были закрыты на ключ. Мы колотили по каждой из них, пока одна не распахнулась, открыв нам магический мир закулисья.
Помощник режиссера, – он знал моего отца – провел нас внутрь. Единственный путь обратно в зал вел через дверь с другой стороны сцены, объяснил он нам, а за сценой пройти нельзя, потому что антракт уже почти закончился. Но он предложил кое-что получше: постоять на парапете за кулисами, так, чтобы зрители нас не видели, и посмотреть балет оттуда. Я помню потрясающе красивых балерин, которые вставали в ящики, напоминающие кошачьи лотки для взрослых, они натирали песком пуанты, пристально глядя на сцену, а затем вдруг выпархивали туда из ящиков, сверкая широкими улыбками. Вот о чем я подумала, когда услышала слово «родео».
Но версия Тусона не имела ничего общего с миром Копленда и де Милль. Было жарко, громко и пыльно. Мы сидели на переполненных трибунах, липких, пахнущих пивом. Мужской голос бубнил в громкоговоритель как жужжащая муха, монотонно и неразборчиво. Где-то среди клубов пыли какие-то люди что-то вытворяли на лошадях. Кажется, я видела парочку коров, а может, как их называют, быков? Я не знала.
Клоун был совсем не похож на любого из тех счастливых цветастых рональд-макдональдовских цирковых клоунов, которых я видела прежде. Этот был весь в пыли. Видать, переживал не лучшие времена. Я представила, что он живет в товарняке и ужинает ломтиками мяса гремучих змей, зажаренными на палочке над костром.
Он вытворял сумасшедшие трюки и время от времени нырял в бочку, чтобы его не растоптали, а публика ему аплодировала.
На тот момент Аризона была штатом всего лишь шестьдесят четыре года, и здесь все еще царил дух Дикого Запада. В школе даже был официальный выходной – «каникулы родео» – как раз, чтобы мы все успели полазить по фургонам переселенцев, побывать на ярмарке и попробовать поарканить и поугонять скот.
Как же я тосковала по великолепным балеринам, гарцующим в ящиках с песком, по скрипучим деревянным полам Ботсфордской школы танцев, по пианисту, который аккомпанировал нам, пока мы кружились в танце, представляя себя прима-балеринами. Я скучала по зеленой траве под босыми ногами. Мне не хватало и высоких зеленых деревьев, и пушистого снега, и отца в его голубом кашемировом свитере.
А потом был сквэр-данс, который, как я вскоре открыла, был не менее значимым школьным предметом, чем математика, физика или ежедневное чтение вслух клятвы верности флагу США. Каждую неделю мы гуськом спускались в столовую, выстраивались в шеренгу и шагали под бесконечные нудные команды и старомодное треньк-бреньканье из маленького магнитофона на сцене. «Бу-бу-бу», – бормотал ведущий, иногда призывая нас «alemande left
[23], за-а-а партнером, до-си-до»
[24], и снова монотонное беспорядочное «бу-бу-бу». Мы неповоротливо шагали туда-сюда, не попадая в ритм, словно неуклюжие китайские солдатики.
Сначала я чувствовала унижение, но потом во мне что-то щелкнуло. Гармония математического порядка происходящего поглотила все мои тревоги по поводу мальчиков, грудей или запаха пота. Мне нравилось, как наши движения синхронно повторялись вместе, как часовой механизм. Ничего личного.
Не нужно было ждать, что мальчик пригласит меня на танец – всем приходилось танцевать до-си-до, хоть ты тресни, или механизм бы застопорило. Каждый играл жизненно важную роль в бесперебойной работе этой машины. Может, именно поэтому я так люблю вязать. Любое вязание – танец. Некоторые движения изящнее остальных, но все вместе они на своих местах и создают одно непрерывное вязаное полотно. И неважно – будет ли это allemande left или простой пируэт, каждое движение определяет танец, как каждая петля определяет вязание. И танец, и вязание состоят из отдельных элементов, расположенных и повторяющихся в определенном порядке, будь то движение тела, или пряжи, спиц или рук. Если вдруг ввести чарльстон посреди танго, или узор «павлиний хвост» посреди свитера с косами и жгутами, все это заметят.
Я всегда считала, что резинка – идеальное вязаное воплощение чечетки. Свяжите лицевую петлю и изнаночную петлю – и вы выполните идеальный чечеточный шаг – шаффл болл ченч
[25]. Меняйте порядок лицевых и изнаночных петель от ряда к ряду, и беспорядочное шарканье сменится на более четкий и ритмичный тайм-степ
[26]. Косички добавляют легкие боковые скольжения Боба Фосса
[27] с характерной позицией нога-за-ногу и джазовыми пальчиками
[28], быстро мелькающими в движении. Ажурные узоры ближе всего к классическому балету и сравнимы с вязанием «Лебединого озера» на спицах. Узор «павлиний хвост» – это балерина на сцене, сидящая, вытянув вперед ноги и раскрыв объятия небесам, вот она грациозно наклоняется вперед, пока она сама и ее ноги не сольются воедино, – легкое дуновение от накидов на спицу, складывающихся в плотное безмолвие двух петель, провязанных вместе.
