Для Мальдине встреча с художественным творением, изумление, которое мы испытываем при столкновении с подлинным искусством, служит образцовым, парадигмальным примером αἴσθησις’а вообще. Как на картинах Сезанна мы имеем дело с миром еще-не-вполне-данным, с «миром, еще не кристаллизовавшимся в объектах»
[266], с миром, который мы еще не схватили и которым не завладели, так и вне сугубо художественного контекста именно αϊσθησις продолжает размыкать наш мир, позволяя увидеть его как новый и незнакомый. В чувствовании мы не просто испытываем мир в целом, мы испытываем мир в целом как событие; весь мир открывается нам как непредвиденное. Стоит заметить, что Мальдине видит чувственный опыт событийно, но событие он понимает как возмущение некоей нефеноменальной структуры, которая только после этого возмущения и выходит на свет. Это схема близка к той, которую мы встречаем в описаниях «остранения»: событие – это каменистость дороги у меня под ногами, это неровности ритма, которые отличают танец от марша
[267]. Итак, именно эстетический – в обоих смыслах этого слова – опыт открывает нам искусство, мир и самих себя не как готовые вещи, не как εργον, а в действенности, как ενέργεια.
Иерархизация пары ένέργεια-έργον – это не феноменологическая дескрипция, а метафизическое решение. Эта – гумбольдтовская – иерархия стала общим местом в теории искусства начала двадцатого века; например, для Поля Валери «вещь сделанная» хороша лишь постольку, поскольку она отсылает к «акту, в котором она сделана», к акту, который рождается из «неопределимого» и «нестабильного», и тем самым выводит за твердые рамки возможного
[268]; за двадцать лет до того сходные идеи высказывались и ранним Шкловским. Мальдине использует эту концепцию в качестве парадигмальной для своего анализа не только эстетического как художественного, но и эстетического как чувственного, а значит, и для описания бытия-в-мире вообще; позже эта интуиция будет перенесена в теорию познания Марком Риширом в виде тезиса о примате инхоативного смысла, смысла in statu nascendi, над готовыми и устоявшимися формами смысла. Однако отметим, что Гуссерль, мечтавший о трансцендентальной феноменологии как о строгой науке, которая обеспечивает остальные науки эпистемически достоверными основаниями, не счел бы такую иерархию само собой разумеющейся.
Одним из следствий этой иерархии является отказ от нормативного измерения феноменологического исследования. Согласно логике Мальдине, трансцендентальная субъективность не может иметь доступ к миру-еще-не-вполне-данному, но не потому, что ей не хватает чего-то в исходном опыте, но потому, что сама идея трансцендентального конституирования подразумевает переход ко всеобщему, универсальному горизонту всего возможного и действительного интерсубъективного нормального и нормализующего
[269] опыта. Действительно, ряд исследователей гуссерлевской феноменологии
[270] считает, что смыслопридающие акты сознания конституируют именно нормативный смысл, причем в качестве нормы выступает успешный и завершенный опыт (восприятия). Иначе говоря, хотя трансцендентальная субъективность конституирует мир с его открытым горизонтом, потенциально она им обладает как завершенным и совершенным
[271]. И именно в силу этого нормализующего обладания миром трансцендентальная субъективность оказывается лишена частичного, частного, неоконченного – и аномального, ненормализованного – опыта
[272]: он не включен в конституирование мира. Трансцендентальное сознание, будучи всеобщим и тем самым ничьим, не знает опыта самого себя в качестве заброшенного в фактичность, несовершенного и незавершенного сущего, пишет Мальдине
[273]; а значит, для трансцендентального сознания в качестве сознания нормативного и нормализующего остается закрыт опыт «неуспешный», опыт безумия и бреда.
