Итак, «эстетический» – в широком смысле этого слова – опыт есть, согласно Мальдине, опыт эстетического события, которое преобразует переживающего его субъекта. Преобразование субъекта идет у Мальдине рука об руку с трансформацией смысла. В эстетическом опыте проблематизируется в первую очередь смысл – и вместе со смыслом приобретает подвижность и переживающий этот опыт субъект. Как в искусстве XX века интерес смещается от «сделанного» к «деланью вещи» (Шкловский), так и в вопросе о субъективности мы переходим от стабильного, неизменного субъекта, сконструированного Кантом для нужд трансцендентальной теории познания
[274], к эмпирическому субъекту-в-становлении. Другими словами, Мальдине распространяет свою эстетическую теорию (в широком смысле слова «эстетический», то есть включающую в себя как теорию искусства, так и фундирующую ее теорию чувственного и аффективного опыта) на все человеческое бытие в мире; в итоге эстетическая – теперь уже в узком смысле этого слова, то есть заимствованная из теории искусства – модель оказывается тем «ключом», с помощью которого Мальдине открывает секрет субъективности
[275].
Эстетизация чувственного у Мальдине ведет к своего рода «денормализации» феноменологии. Из работ Мальдине вытекает, что в эстетическом испытывании синтезирующая, идентифицирующая и нормализующая функция интенциональности вступает в конфликт с синтезирующей, но не нормализующей функцией неинтенционального чувствования, которая от нее радикально отлична. В итоге у нас оказывается два различных типа опыта: опыт гуссерлевский, если не кантовский, – опыт сознания, устанавливающий истину и норму; и внеэпистемический эстетический опыт-испытывание, который нормативности и, тем самым, истинности, лишен. В отличие от левинасовской феноменологии, где денормализация этического отношения с другим как бы «смягчается» политическим
[276] отношением с третьей стороной, эстетизированная феноменология Мальдине представляет собой пример радикальной денормализации. С одной стороны, это выглядит очень заманчиво, так как открывает путь к совершенно иной форме рациональности, радикально противостоящей всем «злокачественным рационализациям» современного мира; с другой стороны, такая философия оказывается слишком далека от философии как «пробуждения» или даже «отрезвления», о которой говорили Гуссерль и Левинас.
Метаморфозы субъекта
Я не желаю писать красками душевные состояния <…> Помимо теоретических работ, которые пока с объективной, научной точки зрения оставляют желать много лучшего, я хочу лишь писать хорошие, нужные, живые картины, которые были бы должным образом пережиты хотя бы несколькими зрителями.
Василий Кандинский, Кёльнская лекция.
Радикальное преобразование субъекта при встрече с художественным творением может быть описано не только в терминах точечного события-катастрофы, но и в других терминах, например, в терминах алхимического превращения. В этой главе мы рассмотрим теорию Мишеля Анри о соприродности искусства внутренней жизни души и сопоставим эту теорию с уже знакомой нам концепцией Анри Мальдине.
Книга Мишеля Анри «Видеть невидимое: о Кандинском», написанная в 1988 году, представляет собой попытку философского осмысления творчества великого русского художника; она продолжает лучшие традиции французской феноменологической эстетики. Для Анри Кандинский – это, в первую очередь, художник «невидимой», внутренней жизни, противопоставленной жизни внешней, предметной, представимой. Ключом к творчеству Кандинского для Анри становятся слова, которыми открывается первая теоретическая работа художника, «Точка и линия на плоскости»:
Каждое явление можно ощутить в двух видах. Эти два вида не произвольны, они связаны с самими явлениями, вытекают из их природы, точнее из двух свойств. Внутреннего и внешнего
[277].
Это противопоставление внутреннего и внешнего Анри интерпретирует как противопоставление двух способов явленности: явленности мира и явленности жизни. В самом деле, я воспринимаю самого себя не так, как я воспринимаю столы и стулья; на вещи – точнее, на предметы – мира я смотрю как бы со стороны, отстраненным взглядом внешнего наблюдателя, в то время как самого себя я ощущаю по-другому. Хотя я могу увидеть себя так, как если бы я был всего лишь внутримировой вещью – будь то в обычном зеркале, в котором отражается мое тело, или же в зеркале рефлексии, отражающем мои мыслительные процессы, я могу воспринимать себя и иначе – непосредственно испытывая ощущения и эмоции. Как и Мальдине, Анри стремится преодолеть унаследованный Гуссерлем от британского эмпиризма дуализм чувственного и умопостигаемого, гилетического и ноэтического; попытка свести все богатство чувственного восприятия с его аффективной наполненностью и многозначностью к одним лишь чувственным данным, к бездушной материи, представляется Мишелю Анри непростительном упрощением, философской наивностью
[278]. Для Анри – как и для Мальдине, и для Ришира – описание сознания в терминах интенциональной структуры, в терминах «сознания чего-то» представляется слишком грубым. Интенциональность – это не общая структура сознания, как считал Гуссерль, и тем более не основная структура субъекта, как уверял ранний Хайдеггер; интенциональные переживания как переживания, предполагающие определенную предметность и тем самым задающие этой предметности определенную норму, представляют собой лишь самый поверхностный слой жизни души. Все важное происходит глубже, на неинтенциональном или прединтенциональном уровне.
