Именно как патологию оценивает Мальдине противопоставление внешнего внутреннему, в котором он, как и Анри, видит суть эстетической теории Кандинского. Работы Кандинского производят впечатление, значимы для зрителя благодаря обнаруженному им «изоморфизму» между «графическими или живописными составляющими художественного полотна и основными моментами эффективности»
[305]. С возмущением приводит Мальдине слова Кандинского о «внутреннем молчании», в котором «современный человек», «оглушенный» «внешними шумами», находит «покой»
[306]. Для Мальдине отказ от внешнего ради внутреннего – это отказ от бытия «в-мире»
[307], которое он интерпретирует как бытие-к-миру, это отречение от той сущностной озабоченности миром, о которой говорил Хайдеггер. Мальдине интерпретирует эстетику Кандинского как попытку перевести патическое – живое и страдающее – на язык эйдетики, на язык вечных и идеальных структур
[308]; но такой перевод непременно ведет к «опредмечиванию» эффективности, к «объективизму сущностей»
[309]. Искусство не может не быть фактичным, не может не пробуждать во мне отсылки к миру и к моему «здесь» в этом мире; язык сущностей, которым говорят картины Кандинского – это «язык бессознательного», язык сновидений, лишенный связи с временем и местом
[310]. Освободившись от предмета, беспредметное искусство пытается заменить направленность на предмет усмотрением сущностей
[311]; однако идеальные предметы, которые мы видим на холстах Кандинского, слишком хорошо очерчены, слишком четко определены: то «напряжение», о котором Кандинский говорит в своих теоретических работах и которое передают его полотна – это напряжение сугубо пространственное, а не временное
[312]. В «новом объективизме абстрактных композиций» нет движения, «нет истории»
[313], неодобрительно заключает свои рассуждения Мальдине. Он, как и Мерло-Понти, не представляет себе эстетический опыт вне истории – как большой истории искусства, так и малой истории переживания.
Творчество Кандинского «безразлично к истории»
[314], вторит Мальдине Мишель Анри, но для него это безразличие есть свобода от истории, выход в измерение вечности. Хотя «в наш исторический момент» мы привыкли видеть в историческом анализе привилегированный «способ доступа к произведениям искусства и их подлинному смыслу», сущность искусства, как и сущность жизни – в вечности, а вовсе не в истории
[315]. Мы – живые – претерпеваем жизнь, и в этом претерпевании, пассивности жизни по отношению к самой себе и есть суть страстно-страдательной субъективности, которую пробуждает искусство. Искусство Кандинского, считает Анри, открывает нам сущность жизни, которая обладает иной – вневременной – подвижностью. Если воспользоваться образом из стихов Марии Степановой, то можно сказать, что «жизнь продолжает себя» не историей и памятью, а рождением и смертью. Диалектика жизни не подразумевает экстатического выхода из себя, не подразумевает самоотрицания; ее прототипом служит алхимическое превращение свинца в золото, а не противопоставление того, что было – тому, что стало
[316]. Преображение печали – в радость, муки – в восторг не означает отрицания, отмены предыдущей стадии аффективной жизни. Жизнь души – как и Божественная жизнь – не знает отчуждения
[317]: хлеб и вино становятся Плотью и Кровью, не переставая быть хлебом и вином
[318]. Именно таково то духовное преображение, которое вызывают в нас работы Кандинского, считает Анри: трансформация субъективности не подчиняется закону исключенного третьего.
Как мы видели в предыдущей главе, Мальдине описывает трансформацию субъективности в совершенно других терминах. С его точки зрения, эстетический опыт может быть трансформативным в той и только в той мере, в которой он является событийным. Как мы уже говорили, для Мальдине преобразование субъекта – это не эволюция, а революция: он описывает преобразование смысловых структур в терминах катастрофы, разрыва, разрушения; это не просто трансформация, преобразование, а поистине трансфигурация, преображение. Патический момент есть не только момент страдания и боли: «испытание» не просто меняет, оно «учит нас»
[319], и это обучение возможно лишь благодаря смысловому характеру, присущему патическому. Через исходное чувственное ощущение, через αϊσθησις я соприкасаюсь с внутренней нестабильностью бытия, составляющей его подлинную реальность. Другими словами, эстетический опыт как опыт, размыкающий мир, – это всегда опыт непонимания, опыт нарушения ожиданий. Но именно нарушения ожиданий, слома и восстановления смысловой структуры и не хватает Мальдине в работах Кандинского, они представляются ему чересчур гармоничными и схематичными, в них слишком сильно проявляется суверенный замысел художника
[320]. Само их совершенство представляет собой своего рода дефект: в них нет пустот, нет нехватки
[321]; и эта нехватка нехватки и порождает тревогу
[322], тревогу, в которой отражается клаустрофобный, почти шизофренический опыт контроля над миром и самим собой.
