Когда я прошу о прощении, когда я признаю вину, я не сообщаю о фактах. Я могу кого-то убить, я могу захватить самолет и сообщить об этом; это не признание. Оно становится признанием, только когда я прошу прощения и, согласно традиции, когда я обещаю раскаяться, то есть улучшиться, любить, превратить свою ненависть в любовь и сделать это из любви. Это не вопрос о знании. Дело не в том, как сделать так, чтобы другие люди узнали о том, что случилось. Дело в том, чтобы изменить себя, преобразовать, трансформировать себя. Именно это Августин, возможно, и называет “творить истину”. Не сообщать истину, не информировать, но творить, производить истину
[359].
С точки зрения Деррида, обращение, совершающееся в confessio, представляет собой трансформацию говорящего субъекта под действием его собственных слов – недаром Деррида приводит примеры преимущественно из области автобиографической прозы, где автор выстраивает (конструирует, выдумывает, производит) собственную идентичность в ходе практики письма. Но однако ситуация исповеди – это не просто ситуация автоаффицированности, аффицированности собственной речью, поскольку автоаффицированность при более близком рассмотрении оказывается основана на гетероаффицированности: производство собственной идентичности в ходе автобиографического нарратива возможно лишь в силу того, что, как показывает Деррида, автобиография представляет собой не только констатирующую, но и адресную, обращенную к Другому (и другим) речь. Другой оказывается вовлечен в мое отношение с самим собой: я могу поистине видеть себя самого, я могу стать другим, преодолеть прикованность к самому себе только благодаря его посредничеству, проявляющемуся в моей собственной речи. Стоит отметить, что здесь мы сталкиваемся с нарушением нормального хода времени, потому что темпоральность conversio qua confessio имеет не линейную, а петельчатую структуру: facere veritatem qua confessio подразумевает своего рода обращенный к Другому «отчет» о conversio, однако само обращение возникает только в ходе исповеди как рассказа об обращении; субъект не столько сообщает собеседнику истину о себе, сколько обретает ее в ходе разговора, он внемлет истине, исходящей из его собственных уст.
Итак, в нашем размышлении над смыслом выражения facere veritatem можно выделить два направления: анализ трансформации, которую переживает субъект в момент исповедания истины, и собственно анализ его «истинной речи». Однако facere veritatem не есть всего лишь парессия: в отличие от стоических «техник себя», направленных на совпадение, согласие субъекта с самим собой
[360], истинствование – как его описывают и Марион, и Деррида – имеет своей целью своего рода самопотерю, утрату самотождественности, отказ от власти над самим собой. Связь, устанавливаемая в акте истинствования
[361], не столько связывает меня с самим собой посредством Другого, сколько освобождает меня от меня самого для этого Другого. Однако дальше между Марионом и Деррида начинаются существенные разногласия. И важнейшее из них касается адресата confessio. К кому же обращен акт истинствования?
У Мариона истинствование как собственная речь субъекта имеет статус «хвалы, исходящей извне»
[362]. Другими словами, это чужая речь в сердцевине моей собственной – однако это речь Того, кто ближе мне, чем я сам. Неслучайно Марион называет «Исповедь» гетеробиографией
[363], отчетом о моей жизни, который «рассказан мне и мною с точки зрения Другого, исходя из этого особого другого, а именно Бога»
[364]. У Деррида все иначе: текст Августина в его интерпретации предстает как «авто-гетеро-био-танатография» (если воспользоваться выражением, которое он применяет к своему собственному тексту, «Circonfession»), Деррида прочитывает августиновскую «Исповедь» не как адресованный «главному собеседнику» отчет о событиях внутренней жизни, а как полифонический, многоадресный текст, по строению напоминающий его собственную дискурсивную стратегию: в дискурс, обращенный к Богу и собственной душе, встроено обращение к «Ты», к другу, к ученику. «Исповедь» – это рассказ, который, будучи обращен к кому-то, в то же время ведется ради кого-то другого: книга Августина, будучи одной огромной молитвой, обращена к Богу, но в тоже время написана ради «братьев» и к ним тоже обращена. Двойственность адресата отражает двойственность цели: и трансформация субъекта, и доступ к истине – но не к истине как истине, описывающей или объясняющей мир и/или субъекта, а к истине, мир и субъекта преобразующей. Именно в силу двойственности адресата «истинствование» не может быть сведено к производству истинных утверждений, к производству констативов, описывающих и открывающих мир. Да, исповедь в качестве истинствования обращена к Богу, знающему субъекта лучше, чем он сам себя знает, к Богу, «и так все знающему заранее»
[365], и уже поэтому истинствование не может быть всего лишь оповещением, а его значение не может быть исчерпано функцией сообщения о каком-либо положении дел
[366], и, шире, эпистемологически значимой функцией выявления мира и вещей мира
[367]. Но в то же время книга «Исповедь» написана ради «братьев» и обращена к «братьям», и как таковая она исходит из любви к братьям, caritas, представляющей собой фундаментальную форму интерсубъективного отношения. В итоге личная история трансформаций души Августина Аврелия, история его обращения, адресованная Богу, оказывается соединена со своеобразным «постскриптумом», с тематизацией и «архивированием» его личного опыта молитвы в обращенном к братьям тексте. Подводя итог своим замечаниям, Деррида пишет, что истинствование – это «свидетельство, быть может»
[368].
Оговорка «быть может» касается не только публичного и письменного характера августиновской исповеди, подразумевающего «испытание удостоверением свидетельства»
[369] и превосходящего рамки отдельной жизни
[370]. Акцент на обращении, на изменении субъекта не просто указывает на практический, а не теоретический характер, свойственный «истинствованию» – ведь практический характер присущ любому речевому акту. Акт facere veritatem творит не истинные утверждения, не изменения положения дел и даже не самого субъекта речи; в нем творится само событие истины – а значит и сам акт истинствования должен обладать характеристиками события, он должен быть совершенно единичным, уникальным, неповторимым. Но что означает «творение» истины? Идет ли здесь речь о праксисе или о поэзисе истины?
