Идея деградации Константинополя и неизбежности его гибели — напомню, что книга была написана сразу после падения Константинополя, — проводится Тафуром через элементы следующей логической цепочки: внешняя разруха — еще больший моральный упадок — за грехи Бог отступает от хранимого им святого града. Описаний внешних примет упадка много: несмотря на великолепные стены (с. 179), город слабо заселен и испытывает острый недостаток в воинах (с. 149), некогда роскошный императорский дворец (с. 180) постепенно приходит в запустение, двор императора, хотя и сохранил все церемонии, больше напоминает двор «епископа без кольца», т.е. епископа без епархии и доходов (с. 181). «Хорошо одетых людей нет, все больше унылые и бедные, в чем виден упадок, но не настолько, насколько это могло бы быть заметно, ибо люди они очень испорченные и погрязшие в грехах». На греховность горожан указывает и легенда о купальне, куда приводили подозреваемых в прелюбодеянии женщин (с. 178), и изобилие слепых и безруких на улицах, ибо в Константинополе не казнят, а ослепляют или отрубают руку (с. 182-183), и сплетни о преступной связи императрицы и ее брата (с. 159). В Константинополе есть великие святыни, в первую очередь реликвии Св. Софии (с. 137,171-172); больше всего потрясла Тафура икона Одигитрии из небольшого храма Богоматери близ Св. Софии, которая весила не менее 300 кг и которую во время вторничного крестного хода с легкостью поднимал человек («И за все то время, что я был в Константинополе, не упустил я ни одного дня, чтобы побывать там, ибо действительно это — великое чудо»; с. 174-175). Тафур приводит и легенду об ангеле-хранителе Св. Софии (с. 179-180), небесном заступнике за весь город. Однако своим безнравственным поведением жители оскорбляют святыню; самый яркий пример — гибель Влахернской церкви, ставшей прибежищем содомитов (с. 176), от удара молнии, действительно имевшая место в 1434 г. Путешественник видит в городе много примет грядущей гибели. «Имеют они обычай, когда умирает кто-нибудь, не открывать весь тот год дверь в доме без необходимости. Они продолжительно завывают, как бы плача, и это все время творится по всему городу, так что уже задолго предвозвестили они несчастье, которое на них свалилось» (с. 181-182). Гибель Греции предсказал сам Константин, статуя которого, как считает Тафур, указывает пальцем на ее источник, т.е. на землю турок (с. 173-174). «Теперь можно сказать, — пишет Тафур с горькой иронией, намекая на изложенную им легенду о страже Св. Софии, — что тот мальчик вернулся, а Ангел оставил свою защиту, ведь все захвачено и разграблено» (с. 180).
Показательно, что, призывая к отвоеванию города у турок, Тафур очень положительно отзывается о последних, почти что оправдывая их успехи их высокими человеческими качествами. Не один раз он отмечает их замечательную репутацию: «всё, что говорят турки, считается истиной» (с. 73); «турки — благородные люди, в которых много правды, <...> когда в тех краях говорят о достоинствах, называют не кого-нибудь еще, а именно турок» (с. 156). Тафур уверен, что, «встреться они с западными людьми, не смогли бы они сопротивляться, не потому, что сами по себе они плохи, но не хватает им многого, нужного на войне» (с. 184). Таким образом, военные успехи этих людей, у которых даже «лошади мелкие и тощие» (с. 153), он связывает исключительно с их личными качествами. Наблюдая вместе с деспотом Константином Драгашем, — которому суждено стать последним византийским императором и погибнуть при штурме города турками, — как под городской стеной проходит турецкое войско, Тафур замечает: «Мне хотелось бы, хотя и было у нас мало людей, чтобы заставил он [турецкий султан] нас помериться с ним силами, но приятно было наблюдать, не подвергая себя опасности и ратному труду, как движется он со столь великим войском. Дай Бог, чтобы не сделался он соседом людям нашей земли, ибо нет там ни убежища, ни корабля, ни крепости, умей лишь только сражаться!» (с. 184-185). Он считает, что турки не решались штурмовать Константинополь лишь из боязни разозлить западных христиан. «Но когда я вижу равнодушие, которые проявили после падения Константинополя христианские государи и народы, кажется мне, что напрасны были эти опасения [турок]. Не стоит сомневаться, что, если с Божьего попущения дерзнут они на большее, то достигнут всего, что затеют, судя по тем мерам, которые христианский мир противопоставил столь великому оскорблению» (с. 167-168). Нет ли в этих словах намека на то, что и первый Рим, погрязший в грехах, может разделить судьбу второго?
Действительно, лейтмотивом описания Рима — самого обширного в книге — также является идея Упадка. По мнению Софии Каррисо, с выводами которой могу согласиться только частично, это описание — наиболее продуманное во всей книге, построенное по всем правилам риторики и не имеющее ничего случайного («...даже троекратное повторение легенды о разрушении языческих древностей указывает на неуверенность того, кто без особой подготовки пытался втиснуть свой текст в рамки школьных канонов»
[22]). Оно было предметом подробных фактологических и текстологических исследований; результаты первых использованы в комментарии к тексту, а что касается вторых, то, не анализируя текст так же подробно, как предыдущий, остановимся лишь на главном. Идейным ключом Каррисо считает тексты под статуями знатного («идальго») и простолюдина («виллана»), которые составляют эпилог текста описания. Виллан спрашивает: «Если наш отец Адам, мать — Ева, почему же мы не ровня благородным?» «Все пороками вырождаются и становятся простецами, добродетель же возносит, а нравы облагораживают», — отвечает идальго (с. 36). Непосредственно перед эпилогом содержится обличение пороков римлян (с. 34-35), и следовательно, согласно используемому Каррисо принципу текстуальной корреляции, история с надписями служит объяснением причин, послуживших падению нравов римлян. Всему этому фрагменту добавляется весомость путем ссылки на авторитет античного автора (Саллюстия), которые у Тафура очень редки. Исследователь заключает, что здесь зашифрована следующая идея: «Глубокий упадок Рима вызван в первую очередь нарушением закона, покровительствовавшего идальго»
[23] Мэссидж статуй можно перефразировать следующим образом: «Все люди имеют знатность как основополагающий принцип, ибо Адам и Ева были созданы по образу и подобию Божию, но свобода воли приводит к тому, что лишь некоторые придерживаются первоначальной добродетели, и здесь источник появления знати».
* * *
Остановимся коротко на второй части предисловия Тафура, в которой идет речь о том, чтобы, «зная Различие способов управления и многообразие характеров, <…> познакомиться с тем, что наиболее выгодно для государства и его устройства» (с. 2). Это не просто заявление, но действительный интерес Та-Фура, который с исчерпывающими подробностями описывает систему управления государств и городов, Устройство их торговли и быта, интересные технические изобретения и управленческие находки. Эта сторона книги часто дает исследователям повод говорить о Ренессансе и о противоречиях — а как же без них? — между рыцарской и бюргерской идеологией
[24]. Наступление новой эпохи пытливого изучения видимо явленного мира в книге действительно чувствуется, но способ выражения этого внимания остается еще совершенно средневековым. В меньшей степени это относится к достаточно стройным рассуждениям о системах правления, где Тафур в полной мере выступает апологетом олигархического устройства — во Флоренции (с, 292-296), Генуе (с. 11-14). Венеции (с. 198-217). В описании же бытовых мелочей автор полностью отдается средневековому принципу «нанизывания чудес». «Бюргерские» интересы Тафура, который был горожанином и прожил, судя по всему, почти всю свою жизнь в городе — по крайней мере, ни в книге, ни в документах нет никаких указаний на то, чтобы Тафур жил в своем загородном имении или что таковое у него вообще имелось, — вполне объяснимы. Наличие широкого круга городской идальгии — характерная черта позднего кастильского Средневековья с его сильно развитыми торговыми отношениями и городами. Городская жизнь Европы, «качество которой Тафур по мере своих поездок все больше и больше ценит»
[25], предстает перед нами во всех подробностях; особое восхищение путешественника вызывает рейнская Германия и Нидерланды. Он отмечает все, что так или иначе «выгодно для государства и его устройства»: университет в Лувене (с. 260) и разведение лебедей в Хертогенбосе (с. 244), прекрасно организованный двор герцога Бургундского в Брюсселе и тамошняя ратуша — «дом закона, где у них совет, лучший, какой я когда-либо видел» (с. 247-248), функционирование соборной башни с часами в качестве пожарной каланчи в Страсбурге (с. 237). Думаю, нет смысла продолжать этот список; из приведенных примеров видно, что взгляд Тафура на все «полезное» совершенно средневековый. Автору не интересно и не нужно классифицировать и упорядочивать эти сведения; они разбросаны по всей книге, как цветные фигурки на фресках Амброджо Лоренцетти в Палаццо Публико в Сьене или Беноццо Гоццоли в капелле Медичи-Риккарди во Флоренции, и скорее воспринимаются как прекрасные чудеса, а не как части разумно устроенного Творцом Космоса.
