Присев посередине комнаты, я обхватил колени руками и замер. Тени от шелестевших за окном листьев падали на татами и постепенно растворялись в окутывавших округу сумерках.
Двери между комнатами заменяли раздвижные перегородки – фусума. Они были раздвинуты, и со своего места я мог окинуть взглядом весь дом, достаточно было повернуть голову. Но я сидел тихо и не шевелился.
Итак, тел не было, однако полного покоя я не добился. В воздухе по-прежнему пахло ужасным преступлением. В этом домишке царил некий дух… не обиды, не ненависти, а чего-то другого.
Бамбук шумел, не утихая, зато цикады вдруг разом смолкли. У любого человека, даже самого толстокожего и бесчувственного, пребывание в этом доме вызвало бы душевное смятение. Смятение, заставляющее барабанные перепонки слегка вибрировать еще до того, как они уловят звук. Тревожный, как звенящая струна, крик. Не крик, а плач еще не рожденного младенца в утробе матери. Вздымающиеся в душе волны-призраки, способные убедить любого: между тем, что было до рождения, и тем, что будет после смерти, есть связь; они расходятся кругами, прокатываются через пространство, от которого захватывает дух.
Что это?! Кто-то заглянул в окно или мне показалось?
После секундного колебания я решительно поднялся и подошел к окну. Окошко было малюсенькое, составное – из трех стекол прозрачное только одно. Я прильнул к стеклу. Во дворе никого. Солнце уже почти скрылось. Только густо разросшийся бамбук, колыхаясь, чернел за окном и протягивал тонкие стебли к стеклу. Вот в чем дело. Бамбук, качаясь на ветру, скреб по стеклу.
* * *
Наконец я успокоился. Но страх остался. Он по-прежнему сидел в душе, хотя постепенно характер его менялся.
Эти замызганные стены, многолетняя пыль, въевшаяся в белую кафельную плитку вокруг мойки, с трудом открывающееся окно… Да, я помнил, что это окно так просто не откроешь.
Выходит, правильно сказал Митараи. Это бегство в забвение. Какую бы цену я ни заплатил, вспоминать не хочу. Была бы возможность, я забыл бы все, закрыл глаза и уши и жил себе самой обыкновенной жизнью. Вот чего мне хотелось. Жить как спать. Это меня вполне устроило бы. А проснешься – придется возвращаться. В этот дом…
Страх, тревога, отчаяние, смерть. И еще преступление, ненависть и другое зло… Все это живет в этом доме, покрывает пятнами его стены, как делает дождь через протекающую крышу. Хоть и недолго, но я жил в этой невзрачной комнатушке. Проводил здесь один мучительный день за другим с ощущением, будто у меня где-то открылось кровотечение.
Но я вспомнил пока не все. В этом и заключалось мое спасение. Смогу ли я остаться в здравом уме, когда память восстановится полностью?
Чем больше я смотрел на эту комнату, тем безрадостнее она мне казалась. Она была какая-то неживая, без признаков человеческого тепла. Стол и стулья. И ни одной книжки. Только несколько потрепанных журналов, в беспорядке валявшихся на столе и татами.
В другой комнате тоже почти не пахло присутствием человека. Судя по всему, я ею почти не пользовался. Не комната, а склад вещей. Грязная дорожная сумка «Бостон бэг», маленький комод с одеждой и нижним бельем. В кухне – умывальные принадлежности. В шкафчике под мойкой небольшой запас порошковых супчиков и лапши быстрого приготовления. Я уронил полотенце, а подняв его, заметил на полу четкий след. Он был из того времени, из мирной, безмятежной жизни в Мотосумиёси.
Я открыл шкаф. Там лежали подушки и одеяла, и пахло каким-то маслом. «Интересно, что это за запах?» – подумал я и приподнял лежавший там же матрас. Под ним оказалась какая-то продолговатая штуковина в картонной коробке. И еще что-то небольшое, завернутое в носовой платок.
Я примерно предполагал, что это за находки, поэтому был спокоен. Завернутый в тряпку длинный предмет оказался дробовиком с обрезанным стволом. А из носового платка я извлек увесистый альпинистский нож.
Память неотвратимо возвращалась ко мне, раскалывая сознание. Ее пробуждение напоминало движение огромного ледника, сметающего все на своем пути и дробящего скалы, или плавный поворот водопроводного крана, выпускающего на свободу струю воды. Остановить это невозможно. Это действовало как щипцы, которыми колют орехи. Тонкая, не способная к сопротивлению скорлупа, называемая потерей памяти, от поворота крана легко лопается, и прошлое, настолько тяжелое, что лишило меня сознания, прямо на глазах беспрекословно выбирается на свет божий.
В ящике стола я обнаружил коричневый бумажный пакет, будто нарочно спрятанный в стопке журналов. Я уже ничему не удивлялся. В пакете лежала тетрадь.
Тетрадь была дрянная, в обложке мышиного цвета. Поменьше тех, в которых пишут студенты, но гораздо больше записной книжки.
Открывать ее не хотелось. Я пока не созрел для этого. Да и в комнате уже сделалось так темно, что ничего не разобрать.
Эта невзрачная серая обложка – последняя дверь для меня. Если я так и не открою ее, положу тетрадь обратно в ящик и быстро сделаю отсюда ноги. Тогда все останется как есть, ничего не будет. Нет! Уже слишком поздно.
Вот из-за этой самой тетради я все время не находил себе места, был в растерянности. Все, что творилось у меня в душе, было связано с ней.
Сумерки все сгущались. На кладбище цикад наступала ночь, от которой не было спасения. Электричество включать нельзя. Дом хоть и на отшибе, но свет сразу сказал бы соседям, что хозяин вернулся. Если я снял этот дом, может явиться арендодатель и потребовать с меня деньги, которые я задолжал. Конечно, оставлять так шкаф вместе с содержимым не хотелось – все-таки дело серьезное, – но я все же решил пойти к реке, на дамбу, и почитать, что там, в тетради. На дамбе наверняка есть фонари.
Сунув тетрадь в тот же пакет и убедившись, что у дома никого нет, я осторожно открыл дверь, вышел в темноту и с мрачными мыслями направился к Аракаве. Узкая темная дорожка без единого фонаря и единого встречного отвечала моему настроению.
На дамбе, к счастью, тоже не было ни души. Зато горели фонари. Я устроился прямо на траве и с трепетом раскрыл тетрадь. Пальцы мои дрожали.
На первой странице было только три слова: «Для Тикако и Нана». В один миг я постиг все свои ужасные предчувствия, даже самые кошмарные, как сама смерть. Я водил глазами по страницам, исписанным мелкими иероглифами, и в памяти все воскресало. Вот такое ощущение я испытывал. Весь мрак, объявший меня, когда я делал записи в этой тетради, возвращался ко мне. Моя жизнь с Рёко до последнего дня, легкое общение с Митараи – все это было теперь где-то далеко-далеко, за сотни миль.
Тетрадь была исписана мелко и убористо, четко по абзацам. Писал человек, не испытывавший никаких сомнений. Несомненно, это мой почерк… Шок, который я испытал, проснувшись в Коэндзи, – ничто в сравнении с потрясением от этой тетради. Вот что в ней было.
23
4 декабря 1977 года (воскресенье)
Я возвращался домой, когда навстречу мне проехала «Скорая помощь». Кого-то в больницу повезли, подумал я. «Скорая» промчалась мимо на бешеной скорости. Значит, точно не порожняком едет. Я никогда раньше не видел, чтобы «Скорые» так гоняли. Повернув налево, не спеша поехал дальше. Когда «Скорая» проносилась мимо, я успел разглядеть сидевшего в ней мужчину в белом халате, склонившегося над кем-то. Похоже, человек был в тяжелом состоянии.
