Злющие ободранные собаки встретили их диким лаем. Одна вцепилась в подол летника Аксиньи, стала трепать беличью оторочку.
– Брысь, псина! – прикрикнул мужик, шедший по правую руку от нее, для верности пнул собаку по облезлому заду.
Семен… Он ее держал, он успокаивал, не признала она верного друга детства, ввергнутая в темноту скорби.
– Спасибо.
– Что бормочешь, Оксюшка?
– Спасибо тебе, Семен. Тебе, Параскева. Всем. – Голос ее окреп.
– Ну слава Богу, – забормотали еловчане. И сейчас не было среди них ни одного, кто злорадствовал бы над искренним горем дочери гончара, за год растерявшей всю свою любящую семью.
* * *
– Поговорить надо. – Георгий Федотов по прозвищу Заяц, одетый в одну рубаху и порты, появился на Аксиньином пороге спустя две недели после похорон.
– Ты в дом проходи. На улице не май, замерзнешь.
Зима не желала пускать юную весну на порог, жалила метелями и ядреным морозом. Старый пес Вороновых прошлой ночью издох, не выдержав затянувшейся зимы.
Аксинья поставила перед гостем миску с мазуней из редьки, редкое лакомство на постном столе. Мужчина отодвинул миску подальше:
– Воды дай.
Аксинья зачерпнула с кадушки колодезной воды, и Заяц долго, жадно ее пил, облив перед домашней рубахи.
– Ты малого отправь на улицу, – кивнул головой на пристроившегося под столом Матвейку.
– У тебя работы нет? Что сидишь прохлаждаешься? – Под строгим тоном она спрятала улыбку.
– Ровесник, поди, моему Тошке?
– Да постарше он. Просто невысокий, худой.
– Вырастет еще… Он Федькин? Племяш, значит, твой?
– Он самый, сын Марии. Ты ведь не о Матвее пришел говорить?
– Нет, не о нем.
Георгию сложно было начать разговор, его уродливая губа дергалась, выдавая волнение.
– Не знаю я. Да пойду лучше, пустое все…
– Сядь, раз пришел, говори. Я помогу чем смогу. Ты мне с похоронами услугу оказал, я тебе сейчас добром отплачу.
Георгий выдохнул. Присмотревшись к нему, Аксинья заметила, что он осунулся, блекло-зеленые глаза обведены темными кругами, как у человека, давно не спавшего.
– Говори ты уже!
– Не могу я больше. Не могу… Гложет меня память…
Речь Георгия, исковерканная по божьей милости, была бурной мешаниной. Сейчас, когда чувства захлестнули его, Аксинья с трудом понимала горестные слова.
– Мочи нет. Рвется наружу, рассказать надо… Ульяна всему виной.
– Уж полтора года, как Ульяна умерла… Пора отпустить ее.
– Она меня, ведьма рыжая, не отпускает. Веришь, нет – каждую ночь снится.
– Нет ее на этой земле, Георгий. Ты понять должен. Новая семья у тебя, Марфа ребенка ждет.
– Рассказала она тебе… Знаю я, этим местом знаю, что померла давно Ульянка, – Заяц постучал по русой, коротко стриженной голове. – А тут, – стукнул в грудь, – совсем другое…
– Ты спишь худо?
– То ли сплю, то ли нет… Марфа на сундуке теперь… Со мной спать боится. Будто изувер я какой… Говорит…
– Что говорит?
– Душил я ее.
– Во сне?
– Да. Не она мне виделась, Ульянка окаянная. Думал, сейчас придушу ее – и освобожусь. Постоянно со мной грех этот…
Аксинья вздохнула. Не обладает она чарами, чтобы в такой беде помочь.
– А как узнала Ульянка, что Марфа тяжелая, покоя мне нет. Говорит, что мальчик родится. Каждую ночь просит ребенка в честь нее назвать Ульяном… Дурацкое имя. Мол, смотреть за ним буду. А сама улыбается так… знаешь, как она могла, злорадно так… злобно… Боюсь я, как бы чего с Марфой, с ребенком нашим не сделала.
– Георгий, нет ее. Умерла. Давно в земле лежит. И прах истлел.
– Нет, есть. Мстит она мне. И месть та не пускает Ульянку.
– За что мстить-то?
– Убил я ее, Аксинья. – Георгий поднял на нее глаза, и по серьезному взгляду его Аксинья поняла, что он сказал правду.
– Как убил-то?.. Не верю…
– Лестница ветхая в подполье нашем… Я ступеньку последнюю приколотить должен был… А я не приколотил, так оставил. О чем думал, сам не знаю. Одно помню хорошо: хотел наказать ее, гадюку. За любовь к Григорию. За бесстыд- ство ее.
Потрескивал огонь в печи, Нюта яростно трясла погремушкой, прислушиваясь к грохоту перекатывающихся горошин. Аксинья не знала, что ответить горестно поникшему мужчине. Как утешать его, чем оправдывать?
– Не пошел я тогда в подпол, в тот день. Тошку из дому услал. Ульяну отправил. Чтоб она… Потом испугался, кричу: не ходи… а она поет и спускается по лестнице. Крикнула. И все. Я-то пошел в подпол… Гляжу… Она на полу. Живая еще, лежит, волосы рыжие ее… Глаза такие жалючие… Наверх поднялся. Не знаю, сколько сидел. Потом людей позвал.
– Ничем ей нельзя помочь было, Гоша.
– А ты откуда знаешь? Может, выходили бы ее… А как бы я с ней жил, ненавидя ее? Проклятая потаскуха. – Георгий закрыл лицо ладонями.
– А ты знаешь, я бы на твоем месте…
– Что?
– Так же сделала.
– Значит, мы с тобой грешники. Убивцы.
– Я грешница еще та, – невесело усмехнулась Аксинья. – Сам знаешь.
– Я воды принес, – в дверь просунулся грязный нос Матвейки.
– Неси.
Мальчишка ударом ноги открыл дверь, две полные кадушки расплескивали воду. Матвейка поставил кадушки у порога, громко выдохнув. Заяц внимательно следил за мальчишкой, который подхватил ведра и затащил их в клеть.
– Пойду я, Аксинья.
– Ты погоди. Вот, пустырник, валериана, душица. Спать будешь лучше. А по поводу остального… Читай молитвы, нет иного спасения. И не мне тебе об этом говорить…
– Благодарствую. Аксинья, ты у Гречанки мудрости училась… Много ведь знаешь…
– Не ведаю, о чем ты. До встречи. – Аксинья выпроводила Зайца, резко захлопнула дверь. Совсем не о том вспомнил он, напугав ее до глубины души.
Вечером она не выдержала. Вытащила «Вертоград», нашла нужную страницу в самом конце старой книги и прочитала вслух:
– А ежели посля отхода в мир иной дух женщины является мужу, детям али знакомым, надобно на могиле ее прочесть следующие строки…
Нельзя будить старые слова. Ничем хорошим не закончится.
5. Голод
Солнце вырвалось из студеного плена, и на пермскую землю обрушилась весна. Снег чернел и превращался в рыхлые кучи, быстро исчезавшие под яркими лучами светила. Начали свои задорные переклички воробьи, собаки обрывали веревки и цепи, устраивали беспорядочные свадьбы на стыд девкам и потеху парням.
