Закваска на меду удалась на славу, пузырилась в миске, играла, радовала глаз. Аксинья всыпала в миску драгоценную пшеничную муку – последние три горсти боровского мелкого помола, добавила яйца, мед, щепотку соли. Деревянная ложка негромко постукивала о стенки глиняной посуды, а хозяйка все не могла отвлечься от тягостных дум о том, куда катится земля Русская. Был бы жив отец, рассказал, растолковал, объяснил, что стоит за чудными поступками людей, рушащих жизнь свою и жизнь тех муравьишек, что живут в каждой деревушке, в каждой слободе.
– Не пристало бабе о том думать, – сказала в пустоту и вздохнула. Будто отвечая, завилась белым вьюном, замурлыкала, обняла хвостом ноги хозяйки Снежка.
Уголек года три как сгинул, может, оказался бедный кот на столе у кого-то из разговевшихся еловчан. Прошлой осенью как дар за исцеление от глухоты солекамская купчиха подарила Аксинье белого крошечного котенка. Аксинья не смогла отказаться от пушистого комка, положила его к себе за пазуху. Нюта чуть не затискала котенка до смерти, так рада была зверенышу.
– Не дам я тебе молока. Вот отелится буренка наша. – Снежка все равно крутилась под ногами и мяукала. – Иди на улицу. – Аксинья приоткрыла дверь и услышала присвист.
Поставила тесто у печи, накинула летник, прибрала распушившиеся волосы. Маленький сверток со вчерашнего дня притулился на дне кувшина, осталось снять кувшин с верхней полки поставца, вытащить… Аксинья прижала его к губам, не выдержала, развернула. Тускло блеснул драгоценный ободок, она надела его на палец, отвела руку, залюбовалась переливчатым синим камнем. Как чужак в простой избе. Первый подарок мужа. Богатый дар. Большая любовь. Куда ушла? В какие земли? Сняла с пальца, усмехнулась – красные руки с грязными разводами, сломанными ногтями… Боярышне такое кольцо носить, а не бедной крестьянке.
Аксинья кралась вдоль забора, будто лиса, залезшая в чужую ограду за цыплятами.
– Т-ш-ш, – зашипел за забором.
– Я тут. Семен!
– Давай, что у тебя…
– Вот, – в узкую щель Аксинья протянула сверток. – Не продешеви.
– Да понял я, знакомому купцу покажу.
– Нечем детей кормить, Семен… Хорошую цену торгуй…
– Да что ж ты, Оксюша, не дурень ведь. – В голосе послышалось недовольство. – Все, что могу, сделаю…
– Купи масла конопляного, муки пшеничной, соли…
– Сколько тебе говорил, помогу…
– Спасибо, Семушка. – От ласкового голоса мужик размяк, привалился к забору, прижал ладонь к промежутку меж старыми досками, будто шепот Аксиньин мог согреть его пальцы.
– Оксюша…
– Пойду я, увидят еще.
Семен вернулся в избу и с мрачным видом смотрел за суетившейся у стола Катериной. Дом без убежавших на горку сыновей казался пустым, мрачным, безлюдным.
– Ты садись, Семен Иваныч. Откушай сырников. – Катерина чуть не кланялась мужу. Заметила, что не в духе.
– Давай, баба. Проголодался я, аж брюхо крутит.
Парное молоко в кружке, гора сырников на блюде, мед, брусника моченая – полная чаша. Он разломил сырник, обмакнул в густой мед, неохотно откусил, поморщился.
– Сырой… Катька, что за шаврик?
[13]
– Шаврик? Семен, ты зачем говоришь так? – Слезы росой повисли на ресницах Катерины.
– Тьфу, баба дура! – Он бросил стряпню под стол.
– Другой возьми, Семен, пропечены все. – Катерина перебирала постряпушки, подсовывая мужу те, что подернулись золотистой корочкой. – Ты всегда ругаешься…
– Мать позови, пусть она делает. Ма-а-а-ать! – заорал Семен.
Маланья, кряхтя и ругаясь, вышла из горницы, где на лавке, прижавшись к печи, проводила теперь большую часть времени.
– Ты чего, сынка, белены объелся? – Она разломила сырник и вгляделась в ноздреватое тяжелое тесто. – Мокрота-а-а-а. Прав Семка. Катька, шалава
[14] ты, прости господи.
– Есть хочу, – мрачно поглядел на баб Семен.
Катерина хлюпала носом, как обиженная девчонка, смотрела исподлобья на мужа. Маланья склонилась над противнем, покрикивала на невестку, но не было злости в ее ворчливом голосе. Нет вины Катерины в злобе мужниной. У пригожей жены и непропеченный хлеб съешь да похвалишь, а нежеланная жена и пуховыми пирогами не порадует.
Несчастлив сын. Сколько можно жалеть о прошлом, клясть судьбу и безответную Катерину…
Ночью Семен будто доказывал что-то себе и своей семье, тяжело вдавливал жену в набитую соломой перину, втискивался в ее неподатливую сухую плоть и ругался сквозь зубы. Катерина не плакала, скулила жалобно, будто обиженный кутенок. Она встала с постели, тихо, боясь поднять шум и получить грозный оклик свекрови, открыла дверь в повалушу, пристроенную к избе, и долго терла тряпицей тело. Спать легла на лавку к детям, подальше от грозного мужа, прижала к себе младшего Ваньку с молитвой Христу о том, чтобы сын не был похож на жестокого отца.
* * *
Масленица овладела деревушкой Еловой, закружила девиц в хороводе, поманила парней надеждой на сладковесенние поцелуи, разрумянила детишек, накормила калачами из пшеничной муки, рассмешила, разухабисто ухнула и пошла на спад.
Отстояли еловчане утреню, готовясь к Великому посту. Отец Сергий помянул всех преподобных отцов и жен древности, просиявших в посте:
– Ибо богоносные отцы, постепенно наставив нас предварительными праздниками, заранее подготовив к поприщу поста, отвратив от сытости и сладости.
– Устала я. – Нюта не поспевала за матерью и братом, семеня крохотными ножками.
– Иди ко мне, – наклонилась к дочери Аксинья. Да не успела, Матвейка взял девчушку на руки, развлекал по дороге потешками. Аксинья шла рядом, любовалась на детей, не уставая благодарить Богородицу за братича, и опору свою, и радость.
– Аксинья, ты приходи к нам, потрапезничаем перед мясопустом. – Параскева отстала от своей дружной семьи, приобняла за плечи.
Горячее сердце в студеном мире, Прасковья никогда не сторонилась на людях подруги, всегда рада позвать в гости иль сама прийти. «Уже не вспомнить, как и жила без нее». – Благодарность согрела озябшие руки Аксиньи.
– Придем, втроем придем, благодарствую за приглашение.
Прасковья махнула рукой и догнала семью: чинно вышагивал Никашка, не отходил далеко от стройной Настюши, любимой, но бездетной жены. Черноокая дочь еловского старосты, казалось, забыла об утрате и поддразнивала мужа. Аксинья сочувствовала молодухе, сама прошла через сии тяготы. Рядом широко шагала Лукерья. Крепкая, мясистая, стеснительная, она казалась Аксинье воплощением красной девицы. Добрая жена будет. Павка вцепился в Лукашину руку, семенил рядом.
