Аксинья облюбовала тихое место давно, еще в детстве. Здесь открыл ей свою душу Григорий, свидетелями их чувств были деревья и звери лесные… Аксинья тайком убегала из дому и стремилась сюда, в тихую заводь, к любимому… Давно это было. Быльем поросло. Аксинья прогнала непрошеные воспоминания о юной своей, исковерканной годами любви.
Заводь, расположенная далеко от Еловой и промысловых троп, надежно скрывала ее от нескромных глаз во время таинств. Этого достаточно.
Стянула платок, распустила темные волосы, тряхнула головой, чтобы вьющиеся пряди рассыпались по плечам и спине. Волосы Аксиньи – гордость ее. Голод, лишения не испортили их. Еловские бабы шептались, что колдовские заговоры охраняли ее кудри, в которых таилась женская сила. Не заговоры, а травяные настои, что знахарка втирала в кожу головы долгими зимними вечерами. Прост ответ, да разве поверит кто.
Скинула летник, теплый ветер играл с подолом рубахи, ласкал ноги, стремился к тому тайному месту, что давно уже не знало мужских касаний. Мурашки побежали по коже, защекотали спину, ноги…
Последнее препятствие на пути к свободе – плетеные пленицы. Аксинья развязали кожаные тесемки, скинула обувь. Голые ступни ощутили гладкую прохладу подорожника, устилавшего тропу плотным зеленым ковром.
Закрыла глаза, вдохнула запах леса, отрешилась от всего, что угнездилось в голове, – от всех дум о дочери и братиче, о хозяйстве, о темном будущем, об одиночестве, о неизбывной вине, о муже, о Семене…
От всего бренного.
Чистое тело. Распущенные волосы. Чистые помыслы.
Лишь нательная рубаха скрывала наготу.
Все вещи в корзине. Под ними – нож. Рядом – веревка, чтобы связывать травы.
Матушка, сыра земля,
Прости рабу грешную,
Что травы с цветами рву
Да с собой заберу.
Оставляю я тебе дар…
Аксинья положила у раскидистой сосны льняной узелок с монеткой. Скудная медь, а не доброе серебро, что больше пришлось бы по нраву. Бедна знахарка. Но Мать-земля должна простить скудость дара. Главное, что сделан он от чистого сердца.
Травы зашумели, на узелок села бабочка-желтокрылка, замерла на мгновение и взлетела. Дар принят.
Молитва «Отче наш», напевы-приговоры…
Стебли иван-чая хрумкают, споро рвутся, нежные цветы сразу печалятся, скукоживают листья. Поляна земляники совсем невелика, Аксинья срывает несколько побегов с цветами. Остальное бережет. Лес не терпит жадных.
Листья костяники кусают руки, гибкие плети сложно ломать. Пушистые листья лапчатки с золотыми звездочками охотно идут к ней в руки. Бородатые светло-розовые цветы кукушника, яркие соцветья смолки, невысокие побеги кошачьей лапки…
День перевалил через свою середину, а Аксинья срывала травы, собирала пучки. Окольцовывала их веревкой.
Осталось самое сложное.
Аксинья сбросила рубаху и поежилась. Кто увидел бы ее сейчас – заклеймил бы русалкой, мавкой, нечистой силой.
Белая рубаха повисла на ветках ивы. Рядом – корзина, вещи, пучки трав.
Спутанные ветви ив и смородины не царапают плоть, а расступаются, давая дорогу, гладят ласково тело прохладными листьями.
Скользкий берег щекочет голые ступни.
Мелководье прогрето солнцем. Суетятся мелкие клопы и мальки рыб. Вдалеке возмущаются утки.
Рай. Закрыть глаза на мгновение. Представить, что время замерло, что можно остаться здесь навек продолжением реки, леса, трав, плакучих ив.
В сажени от берега островок из высоких трав, доходящих до груди Аксиньи. Золотисто-зеленые колосья не прячутся в листьях, манят к себе.
Мать вод и рек,
Не гневайся…
Новые заговоры срываются легко с губ, плывут по Усолке золотистыми полукружьями.
В руках уже тяжелая охапка листьев и цветущих колосьев.
– Благодарствую, мать вод и рек.
Аксинья выбирается из островка рогоза. Ветерок холодит грудь и бедра, шелестит в зарослях трав. Но сквозь тихий шепот ветра пробирается другой звук.
Кто-то спускается к берегу. Старается быть неслышимым, но чуткий слух Аксиньи улавливает шаги.
Зверь?
Человек?
Охотник?
Тать?
Опасность не кружит голову, а заставляет собраться. Утащит неведомый человек одежду – останется Аксинья в лесу в услужении леших.
Она тихо двигается к берегу, вода послушно молчит, не плещется у ног.
– Аксинья, – знакомый голос потревожил краснозобых птиц, они срываются с куста смородины щебечущей ватагой.
Она прижимает к себе траву, жесткие листья царапают живот.
– Аксинья, знаю, что ты.
К берегу через сцепленные ветви продирается Семен. Его ивы пускать не хотят, задерживают каждый шаг. Но мужчина упорен. Он выходит на узкую полосу мелководья, поднимает глаза – и замирает.
– Ты видение? Русалка?
– Семен, отведи глаза. – Дар речи возвращается к Аксинье. Грудь и чресла закрыты пучком рогоза, спина – волосами, но ошеломленный Семен разглядел все.
– Не хочу я отворачиваться… Такое диво. – Семен закатывает порты, скидывает на ходу рубаху и движется к Аксинье.
Бежать? Куда убежишь… За спиной – река с бурным течением и омутами. Впереди – берег. И Семен, который все ближе, ближе…
– Отдай! – Мужчина выхватывает из рук стебли, бросает их прямо на воду.
– Семен!
Губы уже прижаты к ее губам, нос уже вдыхает ее запах, дыхание его уже переплелось с ее дыханием, и медовое послевкусие дурманит Аксиньины мысли. Тело его уже прилипло к ее телу, руки жадно обшаривают то, что долго было недоступным.
Закричать.
Ударить.
Убежать.
Сопротивляться.
Куда там…
Даже прошептать «нет» Аксинья не может.
Если бы не колдовской день. Если бы не свобода, обретенная в лесу, она бы отвергла руки и губы, похоть и грех.
Но не сейчас.
Язык вторгся в ее податливый рот, задвигался там резко, напористо, напоминая ей про иссохшую реку телесной жажды. Вода обвевала ноги прохладой, а от мужского тела веяло печным жаром, и чем смелее руки Семена гладили шею, грудь, выступившие от голода ключицы, не потерявшие округлости бедра, тем больший страх охватывал Аксинью. Она, смешная, замерла, прижавшись к нему, усмиряя свой язык, свои жадные пальцы, движения оголодавшего тела. Будто грех ее станет меньше оттого, что внутренне противилась Семкиному желанию, стояла, закрыв глаза, недвижимая, внешне не желающая его, но ощущающая пожар во всем своем греховодном теле. А он, наконец-то поймав в свои руки насмешницу-Оксюшу, продолжал гладить, прижимать, кусать, проникать, с радостью соглашаясь на неравноценное единение… Лишь бы овладеть той, которую хотел столь давно, что стала мечта эта частью тела, частью души, частью самой жизни.
