– Ты, Марфа, с Семеном к церкви езжай. Чтобы не заподозрили чего… А ты… Матвей, – схватил за плечи парня Георгий. Ему пришлось чуть приподняться на носках красных, чуть облупившихся сапог. – Не подведи, Богом прошу.
– Постараюсь.
– Знаю я, где его искать, – по дороге встрепенулась Аксинья. И оказалась права.
В сараюшке Вороновых, прямо у зева печи, в пыли валялся Тошка. Ревел, словно малое дитя, размазывая злые слезы по загорелому лицу.
– Родненький, да ты что? – Аксинья, не заботясь о юбке, опустилась на колени перед Гришиным сыном.
– Не хочуууу, – трясся Тошка.
– Да ты что ж… Баба она хорошая, заживете ладно.
– А ты откуда знаешь?
– Как не знать? Все у вас ладком станет. Мало ли тех, кто без охоты в брак вступает.
– А у тебя охота была на Таську? – Матвейка вступил в разговор.
– Не было! Не хочу я жениться на старухе… мерзкой старухе…
– Все равно придется, Тошка, нельзя иначе…
– За Камень хочу. Из пищали стрелять… В Соли Камской видал. Большой, горластый, плюется порохом. Инородцев гонять, соболей воевать…
– Куда замахнулся! – «Да, кровь не водица», – вспомнила Аксинья горящие тем же огнем мужнины глаза. Тоже за Урал стремился…
– Так это… Она тут останется детей нянчить. А ты туда, в ватагу подвяжешься. – Матвейка нашел те слова, которые друг услышал.
– А? И правда…
– Должна жена дома ждать, так и возвращаться слаще, – уговаривала Аксинья.
– И пусть ждет… Не вернусь.
– Пошли, Антош. Переодеться тебе надобно. Не пристало венчаться в грязных портах.
Парень больше не сопротивлялся, смирившись с судьбой-злодейкой.
Гости – без малого сорок человек – столпились у церкви. Марфа нервно всматривалась вдаль, постукивая каблуком сапога. Рядом кусала губы сестра невесты, которая выглядела еще толще в нарядном летнике из светлого сукна, с ожерельем и нарукавниками из пестрой яшмы. Невеста же воплощала собой полную безмятежность. Она шепталась о чем-то с подругами-молодухами, заливисто хохотала, нарочно звеня жемчужными шнурами на подвенечном убрусе.
– Безголовая, – вышептывала Марфа и косилась на будущую невестку.
– Едут! – закричал кто-то из мальчишек.
Тошка сидел, зажатый с обеих сторон Аксиньей и Матвеем. «Чтобы не сбежал, охламон», – погрозил кнутом Георгий.
Таська оторвалась от шуток и веселья, повернулась к жениху. Румянец внезапно окрасил ее щеки, она потупила глаза.
– Ишь невеста как радуется! – загоготали парни. А Тошка шел к церкви с видом первохристианина, обреченного на растерзание зверем.
Второй день гуляли александровские и еловчане на свадьбе Тошки и Таськи. Много пива влито в пересохшие глотки, много пирогов исчезло в голодной утробе. Солнце уже готовилось к встрече с землей, нежный ветерок обдувал разгоряченных гуляньем гостей. Новоиспеченный муж утащил Матвейку подальше от глаз, за угол сараюшки и делился сокровенным:
– Эт не баба! Я сказать не могу… Она меня как зажала, будто цыпленка. Ручищами гладит, сиськи свои в руки кладет, языком шарит. Матвей! Я то ль в рай, то ль в ад попал. Сам не разберу.
– Вишь как… А ты со свадьбы сбежать хотел!
– Одного я теперь боюсь.
– Чего?
– Если ты иль кто-то имел… жену мою, мне ребенка растить чужого. Вымесок мне на что?
– Не было ничего у меня с Таськой твоей!
– Точно? Ты ж не помнишь…
– Вспомнил. – Матвей научился кривить душой. Он убеждал, заверял друга в том, во что сам не верил.
– Ну ладысь… А ты чего смурной ходишь?
– Лукерья, Лукаша и не смотрит на меня, я к ней – она подальше отходит. Раньше глянет – теплом обдаст, а теперь льдинками будто. Почему, ума не приложу…
– Да кто их, девок, знает. А мож… – Тошка почесал скудные волоски на подбородке.
– Ну?
– Прознала про историю с Таськой… Что оба мы с ней валялись…
– Тогда мне конец! – застонал Матвей.
– Подуется – отойдет. Вон сестра моя Нюрка – только что ревела, глянь – уже скачет.
– Лукаша – не то. Она серьезная девка.
– Пошли к столу. Пива хочу, – погладил себя по туго набитому животу Тошка. – Да и невеста… ох, жена моя заскучала, поди.
Невеста не скучала. Она, склонившись ниже, чем следовало, хохотала, слушая свекра – Георгия Зайца, и белые зубы, открытые в бесстыжей улыбке, зазывно блестели. Тошка ощутил какой-то неприятный холодок меж ребер, уколовший его, подобно костяной игле. Если бы кто-то сказал ему, что он ревнует свою толстуху-жену, Антон с большим возмущением отверг такое предположение. Но видеть отца, любезничавшего с Таисией, было пакостно.
Аксинья грустила. Долгое венчание, гнусавый голос попа, запах благовоний, толпа родичей, пышный пир, пьяные крики, проводы молодых… Она бы давно ушла домой, увела сонную дочь, но обычай не разрешал уходить со свадебного пира до наступления ночи. Лишь тьма спустится на деревню, Аксинья свободна будет вернуться домой и предаваться тоскливым мыслям.
Дочь сомкнула глаза, лишь ощутив под собой упругость соломенного тюфяка. Закрыть ворота. Задвинуть засов – Матвейка обещался пойти ночевать на сенник, чтобы не разбудить тетку. Проверить печь. Помолиться Богородице, с отвращением глядевшей на непутевую Аксинью.
Какой-то стук смущал покой Аксиньи. Звук шел откуда-то со двора.
Мыши?
Не утерпела, взяла лучину. Густая тьма сковывала движения, хлипкий огонек с трудом разгонял ее, плясал на лавках, бревнах, печальных ликах икон.
Стук повторился. Так громко, что Аксинья вздрогнула.
Ступала тихо, словно кошка в мягких чоботах.
– Аксинья, – отчетливый шепот под оконцем, что выходило во двор и почти всегда закрывалось ставнями.
Голос узнала сразу. Как его не узнать? Совсем недавно низкий голос шептал ей что-то в ухо, рокотал у груди, заставляя сердце биться, словно пойманную в силки куницу.
– Аксинья, открой.
Настырный.
– Аксинья.
Задула лучину, замерла, бездвижная и будто бездыханная.
Никак Семену к желанной цели не попасть. Засов прочный. Ставни отцом сработаны на славу. Не прорваться медведю к сладкой добыче.
Ухмыляющееся лицо, лохматая, дурно пахнущая шкура лесного зверя, мутные глаза, оскаленная морда, пьяные крики «Медведь в углу!», минутный испуг невесты… С ней это было или уже не с ней? Исчезла та девица, чистая, наивная, милая, ушла под землю, затаилась навсегда, а вместо нее из доброго корня выросла дурная, развратная и бездумная.
