– Нескладешка, – поднял тетку с колен ядовитый Матвейка. – Домой нам пора, и Нютка заждалась.
* * *
Луга возле деревни выкосили подчистую, все копны свезли в деревню, а нутро крестьянское болело: мало сена, трава негуста. Оголодает скот, а значит, и еловчане. Аксинья устала кланяться Георгию, гордыня причитала, билась в силках нужды. Материнская забота пересилит любую гордыню. Стоило женщине вспомнить глаза голодной дочери – и бежала, и просила, и умоляла слезно.
Георгий Заяц со своей многолюдной семьей решил поехать вниз по течению Еловой, где заливные луга давали богатый укос. Аксинья с братичем и дочкой напросилась в дорогу вместе с соседями, благо староста выделил Вороновым угодья на противоположном берегу, где искони косил Василий Ворон. Каждый год деревенские делили промеж собой угодья, спорили дотемна, требовали лучшие луга. Аксинье повезло – Яков, смягченный ее жалобным взором, разрешил покос на сочной поляне меж двумя пологими холмами, где река изгибала спину, будто кошка после сладкого сна.
Георгий посадил в телегу жену и младших детей, Аксиньину Нюту; закинул котлы, снедь да дерюгу, косы с топорами – ночевать не меньше недели. Тошка с Таськой, Аксинья и Матвей сели в неглубокую лодчонку.
– Таська, ты поосторожней, – ухмыльнулся Тошка, – вильнешь кормой – и опрокинемся.
– А щас вильну. – Таську насмешка не обидела. Она захохотала в полный голос и даже повела крутым бедром.
– Лучше не надо, у нас тут и еда, и пожитки, – по-стариковски заворчал Матвей.
– Да шучу я, Мотя. Ты чего?
– Да ничего. – Он лег на дно лодки и закрыл глаза, показывая всем своим видом, что говорить не желает.
– Ох, люди, хорошо-то как, – мечтательно протянула Таисия и развязала убрус. Стащила подубрусник, раскидала по плечам сальные грязно-русые волосы. Расслабила шнуровку рубахи, потрясла подолом. Аксинья тревожно глянула на молодуху – не раздеваться ли та собралась.
– Тася, – свел брови Тошка, и жена недовольно выпятила губы.
– Жарко мне, мой соколик, сопрело все. Дай охолонуться. – Она повела плечом, пышное тело заиграло, а Тошка, уловив колыхание груди, быстро отвел взгляд.
– Аксинья, ты скажи мне, милуша. – Тася подсела поближе, лодка колыхнулась, Матвей недовольно скривил рот, но промолчал. – Ты ж травы ведаешь, снадобья всякие… Скажи мне… – и зашептала на ухо горячим воздухом, – травку какую, чтобы муженек больше любил.
– Мало любит?
– По ночам предостаточно… А днем – вишь какой злой. Рожи корчит, все ему не так и не этак.
– Какая ж трава тут поможет. Нет, Таисия, такого снадобья.
– А привороты? Словеса колдовские? Подруга моя приворожила одного.
– Не к добру все это, поверь уж мне. Приворот из человека душу высасывает. Иссыхает он весь да помирает скоро.
– Твоя правда.
– И нет способа? – внезапно открыл глаза Матвей.
– Слышал ведь, братич, не от Бога приворот. Заниматься им – гнев на себя навлекать.
– Уэх. – Матвейка то ли хмыкнул, то ли зевнул, спорить с теткой не стал.
– А ты кого присушивать собрался? Никак невесту свою? Хохма! – скаблился Тошка. – Греби ты, Матвейка, полежать хочу, на небо поглядеть.
– Мало ли чего хочешь, – отрезал Матвей, а друг почему-то не стал возражать ему.
Небосвод соперничал с рекой в лазоревых тонах, кудрявые облака порой закрывали солнце, пробегали рядом с лодкой, и Аксинья зачерпывала ладошкой воду, ловила белых небесных барашков. Мерное качание лодки убаюкивало, и Таисия скоро заснула, свернувшись на узкой лавке. Она похрапывала, изредка подрагивая во сне.
– Надоела, – кивнул на спящую жену Тошка.
– Да что не так? Медовый месяц у вас.
– Липучая, как смола. Пристанет – не отдерешь, тягучая, противная. Тьфу.
– Нехорошо так говорить, Тошка, – вступилась за молодуху Аксинья.
– Марфа еще хуже про нее говорит. Мол, навязали гусенку гусыню с чужим яйцом.
– Не привыкла еще Марфа. Время пройдет…
– Мож, и привыкнет. А я нет. – Он легонько пнул носом чобота толстую ногу, выпроставшуюся из-под рубахи. – Отец заставил, так пусть сам и живет с ней.
Лодка причалила к берегу, Тошка привязал к обломанной березе веревку, вытащил скарб. Таська не сразу проснулась, глядела осоловелыми глазами на берег. Парни принялись расчищать место для шалаша, вытаскивать скарб Федотовых из лодки. Конский топот и скрип телеги возвестили о скором приближении остальных. Нюта дремала на коленях своей полутезки – Нюры, Марфа уложила под деревом младшего Гошку, оттопырившего во сне губу.
Аксинья, Матвей и Нюта распрощались с соседями и залезли в лодку. На противоположном берегу, среди богатого разнотравья расположились их угодья. Матвей быстро нашел укромный уголок чуть в стороне от берега, где черемуховые деревья тесно смыкались кронами и образовали природный шатер. Натаскали веток, хвойных лап, и скоро крыша над головой была готова. Нютка бегала по лугу, собирая мелкие цветы. Она сплела венок, водрузила его на голову Матвею и заливисто хохотала.
– Ах ты, Патрикевна, наряжаешь братца.
– Боюсь я, Матвей, – привычно вздохнула Аксинья.
– Что молчальницей останется? – сразу понял братич.
– Уж сколько времени прошло. Пора бы заговорить… Опять я бессильна.
– Ты не плачь. Придет время – откроет рот.
– Думаешь? – Братич отвечал так уверенно, что Аксинья хотела ему верить. Но что он, желторотый, мог знать о загадочной немоте сестры.
– Конечно.
За тонкой стеной шалаша звенели комары, настойчиво лезли к людям. Лесная ночь была полна шорохов, неясных звуков и той томительной свободы, что настигает человека, ночующего на диком берегу.
Лодка тихо колыхалась, и темно-синявая вода наливалась чернотой. Внезапно налетевший ветер закрутил лодку, через край стала литься вода. Аксинья трясущимися руками зачерпывала воду и выливала через край лодки. Внезапно вода покрылась огненными всполохами, и через языки пламени Аксинья увидела Матвея. Он улыбался и махал ей, стоя на дне реки. Она потеряла равновесие и упала за борт с долгим криком.
Открыла глаза.
Выдохнула. Проверила, не разбудила ли дочь.
Просто сон.
Окаянный сон, навеянный рекой и лодкой.
* * *
– А Семен здесь. – Матвей отбивал косу молотом на железной бабке, и от напряжения пот капал на нос, стекал по шее. – Выручил – своим поделился, научил меня, как по уму косу в порядок привести.
– Добрый соседушка. Всегда под рукой.
– А ты его не любишь, да? Мужик добрый, сколько для нас сделал.
– Померещилось тебе, Матвей. Уважаю я Семена, как иначе… Иди ужинать.
